детства, — говорит Хулио, — я был страшно восприимчив или, если хотите, чувствителен. Очень близко воспринимал все, что происходило вокруг меня. Для меня горе любимого существа и даже гибель животных и растений с самого начала моей жизни были обстоятельствами до такой степени потрясающими, что я сам заболевал. Это распространялось на меня самого. Осознав существование ближнего как исторического существа, то есть что я принадлежу народу и что этот народ принадлежит, в свою очередь, всему человечеству, — я ощутил свою неотторжимость от судеб моей страны, и сила этого чувства с годами все увеличивалась. Говоря грубо, когда я был ребенком, болезнь моей бабушки делала меня больным, а теперь болезнь Чили и Аргентины делает меня больным. И у меня возникает потребность — возмутиться, включиться, сражаться против существования коллективного несчастья, происхождение и причины которого мы знаем и против которого все имеем право бороться…
Думая над словами Хулио, я жалею, что размеры кратких заметок не позволяют мне передать более полно все высказанное им, но я понимаю теперь, что сквозь «магические дыры его реальности», о которых столько писала мировая критика, всегда просвечивает «другое небо» Кортасара — небо того человечества, где каждый будет поэтом.
…Рабочая комната Натали Саррот сплошь заставлена книгами: французскими и русскими, классика и современность — рядом. Многие представители «нового романа» уже не вызывают интереса сегодняшнего читателя, а книги Натали Саррот — всегда в центре внимания. Одна из ее последних книг, «Слышите ли вы их?», — о столкновении поколений. Два этажа жилого дома, два способа существования, две точки отсчета ценностей. Все — не совпадает.
Натали Саррот протестует против варварства, которое порой сопровождает стремление молодых порвать со старым, закостеневшим, но она имеет мужество сказать: «Прислушайтесь к ним». Она любит тех, о ком пишет, и молодежь отвечает ей взаимностью.
— Нельзя подходить к молодым с готовыми схемами, — говорит она в ответ на мой вопрос — Предвзятость представлений — преграда на пути людей к счастью. Я бы уничтожила эту предвзятость и воспитала у каждого человека и народа умение смотреть на жизнь других, отбросив заведомую вражду, предрассудки.
…Сзади слышится чей-то вопрос.
— Наверно, хватит на сегодня? — обращаюсь к студентам, откладывая в сторону записи. — Как вы видите, Пьер, среди моих собеседников не было «довольных», но духовные ценности, созданные нацией, принадлежат новым поколениям. Вам предстоит жить в том пространственном «окружении», которое создали лучшие умы Франции, дух и гений ее народа. Менять — прекрасно, но «кое-что», может быть, стоит и сохранить?
А два года спустя, в конце семестра, я приехала в Париж уже по приглашению Венсенского университета. Теперь я многое прочла об Университете VIII, знала, что у него новый президент Пьер Мерлен, талантливый специалист в области нового градостроительства, автор известных работ о современных условиях жизни, один из создателей плана реконструкции Парижа[1].
На этот раз движемся к Венсену с той же Ириной Сокологорской в непроглядной тьме — с полудня началась забастовка работников электростанций.
В вестибюле центрального корпуса горят свечи, факелы, коптилки — в их огнях различаем одеяла, шкуры зверей, расстеленные на полу, а рядом мексиканское сомбреро, чилийские пончо, сумки, вырезанные из кожи, мечи из дерева. Здесь, в полутьме, Ирина расстается со мной: лекция ее на полчаса раньше.
А это еще что? Наклоняюсь, чтобы проверить. На цепочке — позолоченная бритва. Их у бородатого гиганта целая серия. На темном вельвете салфетки они поблескивают, наводя на дурные мысли. Ощупываю бритвы. Не режутся, и то хорошо.
— Новая мода, — слышу над собой голос на ломаном русском.
Оборачиваюсь. Кудрявая блоковская голова, круглая детская физиономия. На груди — цепочка с бритвой.
— Услышал русскую речь и нашел вас в темноте. — Парень мнется. — Вы очень спешите? Меня зовут Жан.
— Не очень. Еще двадцать минут.
Присев на самодельный табурет, пишем по просьбе Жана поздравительную открытку в Киев. Рядом двое его друзей.
Дальше идем вместе. Обращаю внимание на странные амулеты. На цепочках — кольца с полумесяцем внутри, лежащие перед молоденькой мулаткой.
— Она из Африки, — поясняет Жан. — Кажется, полумесяц — это знак возвращения. Многие покупают талисман, чтобы вернуться. Как в Риме бросают монетки в фонтан Треви.
Все трое провожают меня в аудиторию по какой-то лестнице — голову сломишь. И вдруг зажигается свет. Ура!
Видно, чтобы оценить преимущества цивилизации, надо их на время лишиться.
И вот знакомая аудитория. Комната заполнена, прокурена до потолка, сзади настежь распахнутое окно — проветривают.
На этот раз говорим о прозе В. Шукшина, Ю. Трифонова, В. Белова, В. Распутина, А. Битова, Б. Окуджавы, М. Рощина и других, о разноликости ее представителей, раскованности повествования, о ее новых героях, о французских переводчиках прозы, донесших их неповторимые интонации, — Лили Дени, Люси Катала, И. Сокологорской и других.
Сопоставляю, цитирую, вспоминаю, о женщинах — моих коллегах-прозаиках — И. Грековой, Е. Ржевской, Н. Баранской, М. Ганиной, Г. Демыкиной, И. Велембовской, А. Беляковой, В. Токаревой и других.
Сыплются вопросы:
— Подробнее о личности В. Шукшина.
— К какой литературной традиции вы отнесли бы последние повести Ю. Трифонова?
— Знаете ли вы повесть А. Битова «Улетающий Монахов»? Только что мы читали ее в «Звезде».
— Что делает начинающий писатель с рукописью? Куда идет?
— Какие права дает членство в Союзе писателей?
— Есть ли в вашей литературе антагонизм между различными течениями?
— Как женщины совмещают быт и творчество?
И вдруг:
— Знакомы ли вы с писателем Григорием Гориным?
Ничего не скажешь, подкованные студенты в Венсене!
И все же что-то изменилось в них. В воздухе нет радости, приподнятости. После нашего разговора студенты начинают шушукаться, к ним присоединяются преподаватели — составляется какая-то листовка, завтра лекции в университете отменяются. Почему? Демонстрация у министерства. Что же вы будете там делать? Проведем занятия прямо на улице, у здания. Снова урезали средства на образование, нам в особенности. Уж очень мы колем глаза властям.
— Значит, стало труднее, чем два года назад?
— Намного, — грустно пожимает плечами один из молодых преподавателей. — Редко кто из окончивших может устроиться по специальности. «Фабрики безработицы» — вот как называют сейчас французы свои университеты. Помните Бланш? Та, что отплясывала прошлый раз? Очень способная, а вот, окончив, работает машинисткой… Все бурлит, — добавляет он.
Теперь я знаю, что за шесть летних недель 1968 года в лесу были выстроены корпуса Университета VIII, чтобы создать экспериментальное учебное заведение нового типа, где были бы соединены признаки очного и заочного института. Венсену предрекали близкую гибель, начались бесконечные дискуссии. В спорах раздражение порой заглушало смысл происходящего.
…Открыты двери в университет для людей, даже недоучившихся в лицее? С заводов и ферм, иногородних и иностранцев, даже для тех, кто уже имеет образование и не удовлетворен им? Не может быть! Да-да, лекции построены с расчетом на самостоятельное освоение дома, в библиотеке… Город гуманитариев, где кроме социологии
