Новости о легкой добыче в Зимнем дворце быстро распространились по всему Петрограду. Как вспоминала Мэриэл Бьюкенен, вскоре к ней устремились практически все: «На сцене появились целые толпы, жаждавшие своей доли трофеев. Приезжали на грузовиках солдаты – и уезжали с ящиками, полными бесценного вина. Можно было наблюдать за тем, как мужчины и женщины с мешками и корзинами, наполненными бутылками, продавали их прохожим на улицах. Даже дети смогли получить свою долю добычи и шли, пошатываясь под тяжестью большой бутыли шампанского или же ценного ликера»{998}. Еще несколько дней над Зимним дворцом стоял кислый спиртной запах[118]. Его можно было почувствовать даже у британского посольства, дальше по набережной. Солдаты и матросы лежали в снегу мертвецки пьяные; сам снег был в красных пятнах – на этот раз не от крови, а от вина. «Некоторые из толпы зачерпывали его руками, пытаясь выжать последние капли вина, дрались друг с другом за эти остатки», – вспоминала Мэриэл Бьюкенен; другие ложились в канавы, пытаясь пить то вино, которое струилось там из множества разбитых бутылок{999}.
Однако грабежи и смерти у Зимнего дворца не прекратились. У красногвардейцев, солдат и матросов, наводнивших город, возникла острая жажда спиртного, и многие из них, придя в ярость, стали вламываться в частные винные погреба и напиваться до совершенно скотского состояния. Жертвой этих набегов вскоре стал Английский клуб, а затем и Елисеевский магазин на углу Невского проспекта, который любили навещать представители иностранного дипломатического корпуса. Свой винный погреб удалось защитить лишь ресторану «Контан»: «он поставил двадцать или около того здоровенных парней с винтовками, пулеметами и гранатами, которым он платил, которых обильно кормил и обеспечивал спиртным». (На Рождество «Контан» будет единственным рестораном, где еще будут подавать вино.){1000} В британское посольство стали приезжать русские друзья семьи Бьюкенен, потому что солдаты врывались в их дома и «не только выпивали все вино, но и ломали мебель, а также, опьянев и перестав осознавать, что делают, принимались беспорядочно стрелять»{1001}. Однажды ночью Фил Джордан слышал «ужасный грохот» и звон разбитого стекла на улице в трех дверях от посольства; он пошел посмотреть и обнаружил, что восемь или девять солдат вломились в винный магазин и «напились все, как могли». Температура была 18–20 градусов ниже нуля, но, несмотря на это, «на следующее утро на Улице одного квартала было полно пьяных Солдат Некоторые Спали на снегу просто как в постели». «И миссис Фрэнсис подумайте только, – добавил Фил Джордан, – не закон не полицейский или кто другой не скажут Прекратить»{1002}.
«Весь Петроград пьян», – в отчаянии признавался недавно назначенный нарком просвещения Анатолий Луначарский{1003}. «Ночь за ночью доносились звуки бедлама, – писал Лейтон Роджерс в то время, как всеобщее пьянство продолжалось, – разговоры, смех, крики, стоны, были видны вспышки света в темноте, проблески свеч, слышались выстрелы и лихорадочные спотыкающиеся шаги… Весь город, казалось, метался в нервном возбуждении»{1004}. Мэриэл Бьюкенен могла слышать из британского посольства постоянные шум и гам, которые прерывались «бесконечными русскими народными песнями». Вскоре резко выросли масштабы торговли краденым алкоголем; на некоторых бутылках с марочными винами, продававшихся мародерами, можно было увидеть императорский герб. Даже представители британской и американской колоний признались, что покупали некоторые из этих бутылок. Луи де Робьен отмечал, что некоторые особо предприимчивые мошенники продавали бутылки «шампанского» из Зимнего дворца, которые они опустошали во время своих пьянок, а затем заполняли «водой из Невы». Большевистское правительство тем временем продолжало попытки уничтожить винные запасы до того, как до них доберется толпа: в подвалах Государственной думы были разбиты 36 000 бутылок коньяка, в другом месте было уничтожено шампанское общей стоимостью в три миллиона рублей. В ходе деятельности официальных «разбивателей бутылок» вскрылось непредвиденное обстоятельство: даже если они стоически воздерживались от малейшего употребления вина, от винных испарений они все равно безнадежно пьянели{1005}.
По мере приближения Рождества 1917 года жизнь в Петрограде начинала казаться, как никогда, деспотичной и опасной. «Номинально всем заправляют большевики, – писал Денис Гарстин, – но на самом деле всем управляет закон толпы, который означает, что толпа есть, а закона нет. Троцкий и Ленин, с каждым днем все больше и больше ненавидящие буржуев, издают новые декреты, которые все разрушают, позволяют отказываться от долгов, отрекаться от брака, не признавать убийств, союзов, тяжких преступлений – о, наступает замечательное время!»{1006} «Боюсь нетрезвого русского с оружием, – признавалась Полина Кросли, которая, предпочтя остаться в Петрограде с мужем, избегала, насколько это было возможно, выходить на улицу, как и большинство ее друзей. Другие иностранцы, которые приняли решение остаться в городе, как, например, Полетт Пакс, которая была полна решимости «ради престижа Франции» выполнить свой контракт в Михайловском театре, тоже сидели по домам. Однако Полетт Пакс обнаружила, что ей трудно целыми днями находиться в запертой квартире с окнами, закрытыми ставнями, и она все же решалась и выходила наружу – хотя бы просто для того, чтобы избежать «удушающего чувства погребения в склепе»{1007}.
Однако снаружи не было ничего такого, ради чего стоило бы выходить, там продолжалась очередная убогая зима: с замерзшей Невой, занесенными снегом улицами, с пустыми «церквями, в которых никто не молился», редкими трамваями, ходившими из последних сил, с половиной магазинов закрытыми и заколоченными, с длительным отключением электроэнергии (ситуация усугублялась в связи с серьезным дефицитом угля, дров, керосина и свечей), с хлебом из соломы, почти полным исчезновением масла и яиц. Покупательная способность рубля продолжала стремительно падать. «Сопоставления с прежними ценами выше арифметических способностей моего мозга, – писала Полина Кросли. – Я просто знаю, что мне лучше пройтись пешком, чем платить извозчику сорок рублей (сейчас около 4 долларов на наши деньги) за 15 минут езды». Что еще она могла рассказать своей семье, оставшейся на родине? «В целом новости такие: Петроград еще по-прежнему на месте, здесь; части Москвы больше нет; многих красивых поместий больше нет нигде; большевики везде»{1008}. Теперь бастовали банки. «Все дела останавливаются и скоро остановятся совсем, – писал Лейтон Роджерс 29 ноября. – Мы пытаемся как-то двигаться вперед, каждый день надеясь, что завтра ситуация улучшится; но мы надеемся на это вот уже восемь месяцев, а она постепенно становится все хуже»{1009}.
