Вместе с последними словами великой предсмертной молитвы грохнуло из всего, что могло стрелять, со стен Кашлыка. Заскрипели рассохшиеся, четыре месяца не отворявшиеся ворота напольной стороны, и ряды почерневших от голода, не падавших только потому, что крепко упирались плечо в плечо, медленно двинулись по деревянному настилу надо рвом.
— Целься. Пли!
Грохнуло с двух сторон... С визгом пошли свинец и ядра шмякать в толпу ополченцев. Татары дрогнули, плотные шеренги расстроились. И сначала ручейкам и, а затем потоком хлынули к лесу, бросая доспехи и давя раненых, хватая за хвосты убегающих лошадей, охлюпкой, без седел, влезши им на спины...
— Целься! Пли!..
В пороховом дыму им не было видно, что казаки, вышедшие из крепости, от голода почти не могли двигаться и тут же садились под стенами на землю, ложились от слабости на траву... Шатаясь, держась друг за друга, шли в Кашлык казаки Мещеряка.
Струги
Вернувшись под защиту земляных валов и деревянных стен, казаки повалились от усталости на землю кто где стоял. Измучены были так, что даже не могли идти шарить по убитым татарам. И все же, еле волоча ноги, притащили несколько мер зерна из татарского лагеря и сразу стали варить кулеш.
Горячий, душистый, он заставлял даже самых ослабелых подползать к кострам. Велик был соблазн нахлебаться досыта, но казаки знали: дашь пузу потачку — наешься до отвала, — разопрет отвыкшие от работы животы, и помрешь в муках не от глада, а от сытости. Поэтому сдерживались, ели медленно, с молитвой, терпеливо ожидая, когда придет насыщение.
— Айда струги глядеть! — позвал Ермак. И, преодолевая боль в ногах, спустился к реке.
Когда-то здесь на волнах качались три десятка стругов, несколько плотбищ. Теперь, вместо надежных, с высоко выведенными носами и кормой стругов, было корабельное кладбище. Тронутые гнилью, с торчащими как у мертвых рыб ребрами, суда подставляли пробитые, белые без смолы борта под иссушающее летнее солнце.
— Решились кораблики! — сказал Гаврила Ильин. — Надобе новы рубить!
— Новы струги, — вздохнул Мещеряк, — новы казаки рубить будут. У нас где сил взять? Мы нонь и лесу нужного не наберем.
Ермак прошел по берегу, время от времени приваливаясь к теплым бортам стругов, когда подступала к горлу тошнота и голова кружилась от слабости.
— Стало быть, так! — сказал он, осмотрев последний струг. — Новы нам не срубить — не в силах мы, да и не надобно нам столько. Заутре пущай корабельщики гожие лесины пометят да, с плохих стругов снявши, другие чинят. На пяток стругов наберется, а боле нам и не надобно. Гребцов-то не стало.
Может быть, первую ночь после осады спали относительно спокойно, хотя со всеми опасениями, не гася фитилей у затинных пищалей, но все же спали.
Отстоялись ведь. Перетерпели, пережили осаду. Отбились. Два следующих дня больше лежали на солнышке, вовсе голые грелись. Закипятили казаны со щелоком, из золы наведенном, рубахи да сподники кипятили — вошь выпаривали, вываривали.
Выносили из землянок и вовсе ослабелых да опухлых на солнышко. Отпаивали мясным отваром. Понатащили дикого луку да черемши — заставляли жевать. На третий день, как раз под воскресенье, вынесли из землянки икону. Отслужили, как умели, благодарственный молебен. Вроде как сразу легче на душе стало. Сутки еще отлеживались, а утром за топоры и, спотыкаясь, побрели ко стругам. Сначала робко, а потом все веселее заскрипело, застучало на берегу... Задымили костры, закипела смола, зачернели струги смолеными бортами. Оживали казаки.
Не сговариваясь, атаманы казаков не трогали, не понуждали: делай кто что хошь... Знали, что человек безделья долго не выдержит. А тут в живых-то остались только люди, на всякую работу гожие.
Иноземцы путаные, которых от Строгановых чуть не волоком забрали, еще в первый год на Абалаке почти все полегли — не умели они с татарами по-казачьи драться... Остальных быстро Господь прибрал — как видать, новая жизнь да земля эта незнаемая им не по душе пришлась. Бедовал с казаками только один рыжий немец, да схоронили его недавно — с голоду помер. Поминали его у стругов ежечасно чуть не со слезами — славный был человек! Жалели, что даже имени его не ведали — немец да немец! Жалели и других, до сего дня не доживших. Хотя атаман Ермак, поминая Старца покойного, вдруг сказал:
— В Писании сказано: «И настанут времена, когда живые будут завидовать мертвым...»
— Ты чо? — сказал Гаврила Ильин. — Ты чо, батька?
— Устал я чтой-то! — вздохнул, тряхнув сединою, Ермак. — Ну, да ладно. Там же сказано: «Никто же часа своего не знает!»
— Что ты завел! — одернули его казаки. — Помнишь, батюшка говорил: «Уныние — ворота всех болезней». Ты вон на стрельцов посмотри — страх.
Стрельцов вместе с головой стрелецким Киреевым было человек шесть: все без зубов, опухшие, обезножевшие, с проваленными глазами, в цинготных пятнах — живые мертвецы.
А казаки хоть и обеззубели маленько, и сгорбатились, а все же шевелились-двигались, не лежали колодами у землянок. Не так, как прежде, а по-стариковски, по-муравьиному отдирали, по трое-пятеро вместе, доски с бортов совсем пришедших в негодность стругов и волокли их к гожим. А починялыцики крепили борта обновленных корабликов.
Как и раньше, ладна и забориста была их работа, но если раньше весело перекликались они, припева-ли-посвистывали, то теперь больше покряхтывали-постанывали, а иной раз и срывались друг на друга с бранью. Но хоть и грызлись порой, а работа всех мирила. И опять хватались за труды. Иначе никак — там, где раньше один управлялся, — теперь трое не поспевали.
Ермак работал со всеми, знал: остановишься, станешь болячки считать да примечать, как тело разрушается, — тут и помер! От работы так ломило отвыкшие от топора ладони, что ложку не мог держать. Тряслись руки — плескал наваристую щербу на седую теперь уже бороду.
