Его губы вновь и вновь касались каждой черточки ее прекрасного лица. Ему было позволено гладить каждый дюйм ее кожи, целовать ямочки под коленями. Он проводил большим пальцем по ложбинке на ее спине, сверху вниз, до самых ягодиц, а потом прижимался щекой к ее пояснице.
С не меньшим любопытством она исследовала его большие руки, обводя вздувшиеся вены на их внутренней стороне, прихватывала ртом его искривленный мизинец. Похоже, ей нравились волосы у него на груди. Очень нравились. Она часто зарывалась в них лицом. Он наслаждался, чувствуя, как они шевелятся от ее дыхания, ощущая кончики ее пальцев, исследующие его пупок, чувствуя ее колено, упирающееся ему в пах, и ее влажный рот, ласкавший его так, что ему казалось, что он умрет от наслаждения.
Они тихо лежали, лениво гладя и целуя друг друга, как пресытившиеся любовники, когда она с грустью посмотрела на него и отстранилась. Он должен был отпустить ее. Ему так много хотелось сказать ей, но это было запрещено. Он хотел сказать ей, что любит — впервые за всю свою проклятую жизнь. Да, любит. Он любит ее.
— Боже, помоги мне, — прошептал он, обращаясь к стенам больничной палаты. — Я любил ее с самого начала.
Наверное, он спал. Его разбудило легкое движение воздуха. Он открыл глаза. В палате у двери стоял Коуч.
— Ты спал? — спросил он.
— Просто прикрыл глаза.
Помешкав, Коуч подошел к кровати Гриффа и окинул его взглядом, задержавшись на забинтованном плече.
— Как оно?
— Выживу. Чертовски болит.
— У них в больнице, что, нет обезболивающих?
— Мне дают, — Грифф поднял руку с иглой капельницы. — Но все равно болит.
— Серьезное повреждение?
— Хирург сказал, что пройдет без следа. Если пройду курс физиотерапии.
— Ну да, хорошо бы он оказался прав. Ты всегда от этого отлынивал.
— Она.
— Что?
— Хирург — женщина.
— А, — Коуч оглядел палату, отметив подвешенный к потолку телевизор и широкое окно. — Неплохо устроился.
— Не могу пожаловаться.
— Кормят нормально?
— Мне давали только говяжий бульон и лимонное желе.
— Голоден?
— Не очень.
Исчерпав темы для светской беседы, они некоторое время молчали. Первым заговорил Грифф:
— Спасибо, что той ночью не позвонил в полицию.
— Я позвонил.
Грифф удивленно посмотрел на него.
— Несмотря на причитания Элли, я позвонил. Но не Родарту. Поговорив с несколькими детективами, я остановился на одном из них, который показался мне разумным. Я рассказал ему, как обстоит дело, куда ты направляешься и что ситуация становится опасной, а для кого-то даже смертельно опасной. Он связался с полицейским департаментом Итаски и сразу же мобилизовал их.
— Значит, ты мне поверил.
— Я поверил ей.
— Лауре?
— Я поверил каждому ее слову. А ты остаешься лжецом.
— Я не лгал! Я не…
— Черт возьми, я знаю, что ты не убивал Фостера Спикмена или того беднягу Бэнди. Я не об этом.
— Тогда о чем?
— Ты лгал о той игре против Вашингтона.
Сердце Гриффа замерло. Он не был к этому готов.
Он удивленно взглянул на Коуча, отвернулся и пробормотал:
— О чем это ты?
— Ты прекрасно знаешь, черт возьми, о чем я. — Покрасневшее от гнева лицо Коуча наклонилось над ним, и Грифф был вынужден посмотреть ему в глаза. — Тот пас Уайтхорну. Тот пас, из-за которого игра была проиграна и ты отправился в тюрьму. — Коуч ткнул указательным пальцем в край больничной кровати. — Я знаю правду, Грифф, но я хочу услышать ее от тебя, и я хочу знать — почему.
— Что услышать? Что — почему?
Коуч кипел от ярости.
— Я смотрел видеозапись той игры, пока не окосел. В замедленном режиме и в ускоренном. Раз за разом. Тысячу раз.
— Не ты один.
— Но они не разбираются в игре так, как я. И никто не знает тебя лучше, чем я. Они не учили и не тренировали тебя так, как я, Грифф, — его голос стал хриплым, и если бы Грифф не знал, что это невозможно, то подумал бы, что на глаза тренера навернулись слезы. — Ты дал самый лучший из возможных, самый точный пас. Ты практически вынес мяч на двухъярдовую линию и вложил в руки Уайтхорна. Прямо между цифр на его футболке.
Коуч выпрямился и отвернулся на секунду, а затем снова повернулся к Гриффу и просто сказал:
— Он его не поймал.
Грифф продолжал молчать.
— Уайтхорн его не поймал, — повторил Коуч. — Но не потому, что ты дал плохой пас. Он просто выронил этот проклятый мяч.
Грифф кивнул, чувствуя, как его захлестывают эмоции.
— Он выронил этот проклятый мяч.
Коуч выдохнул с таким звуком, как будто из надувной игрушки вылетела затычка. Гриффу даже показалось, что он уменьшился в размерах.
— Тогда, бога ради, почему ты лгал, что сдал игру? Почему ты сознался в преступлении, которого не совершал?
— Потому что я был виноват. Чертовски виноват. Я собирался напортачить и проиграть ту игру ради собственной выгоды. За два миллиона долларов я собирался сделать так, чтобы мы проиграли. Но…
Грифф умолк, не в силах продолжать. Когда он заговорил снова, его голос был спокойным и серьезным:
— Но когда дошло до дела, я не смог. Я хотел победить. Я должен был победить. — Его пальцы сжались в кулак, как будто он пытался поймать что-то ускользающее. — Единственная надежда на спасение, которая у меня была, — это выиграть ту игру.
Он лег на спину и закрыл глаза, вновь увидев себя на поле. Он слышал рев трибун, вдыхал запах пропахших потом футболок товарищей, сбившихся в кучу, чувствовал напряжение, охватившее стадион с семьюдесятью тысячами орущих зрителей.
— Мы проигрывали четыре очка. Филд-гол тут не помог бы. Время истекало. Тайм-аутов не осталось. Худший из возможных сценариев, и вдобавок ко всему на кону был Суперкубок. У нас было время всего на один розыгрыш. Чтобы получить деньги от «Висты», мне нужно было всего лишь протянуть время, и Вашингтон бы победил. Но после последнего совещания на поле я подумал: да пошли они, эти подонки из «Висты». Вместе со своими долларами. Они могут сломать мне обе ноги, но я выиграю этот чемпионат. Все зависело от одного розыгрыша, Коуч. От одного паса. Я должен был один раз сделать выбор, чтобы стать лучше той грязи, из которой я вышел. От того, что я сделал бы в том розыгрыше, зависело, каким я стану. Вся моя жизнь.
Он открыл глаза и грустно рассмеялся.
— А потом Уайтхорн выронил мяч. Он выронил его! — Грифф провел ладонью по лицу, как будто стирал из памяти ту картину: лежащий на спине нападающий в зоне защиты, его пустые руки и отсчитывающие время матча часы с нулями. — Но на самом деле это не имело значения. Я уже продал душу дьяволу. После поражения я подумал, что могу все равно получить за него плату. Когда пришел Бэнди с моими деньгами, я взял их.
