На другой день, 15-го, разглядели, что Бонапарт ушел. Не решился на новое сражение, начал отступление по разоренной Смоленской дороге. Пока удостоверились, пока Кутузову сообщили, французы далеко оторвались.
Кутузов за Бонапартом не погнался, а пошел себе спокойно параллельно злодею, устроил ему «параллельное преследование» по тихим местам, войной не разоренным. А Платова послал насесть Бонапарту на хвост, а пуще того позаботиться разрушить на неприятельском пути все переправы, чтоб остановить его, отрезать путь отступления.
17-го Алексей Иловайский и Дмитрий Кутейников догнали французов, 19-го сам Платов подошел и атаковал арьергард Великой армии под командованием маршала Даву.
Дни установились ясные и холодные. В бою только и согреешься. С Милорадовичем зажали они маршала Даву у Вязьмы. Разбитого Даву сменил в арьергарде маршал Ней…
24-го пошел снег, но еще редкий, а 25-го налетел северный ветер, и закружилась метель над разоренной Смоленской дорогой.
Платову с его казаками меньше всех усчастливилось. Французы шли по старой дороге, подчищали уже второй раз все, что лежало на их пути, а Платову выпало идти за ними следом. Благо у французов все лошади попадали, солома на крестьянских избах цела оставалась. Хотя сами впроголодь казаки шли, зато коней соломой кормили…
Но и при этих тяжких испытаниях бил Платов неприятеля, где мог, брал трофеи, пушки и знамена. Пленных же и считать устали, те сами приходили проситься.
В штаб-квартире победоносной кутузовской армии ликовали. Генералы рвались отрезать неприятеля, брать пушки и знамена. Приболевший Кутузов сдерживал их, как мог: сейчас развоюемся, а с чем в Европу придем? Нет уж, пусть казачки… Писал жене, жаловался: «От устали припадки, от поясницы разогнуться не могу, от той причины и голова временами болит». Вздыхал о родных: «Сладко мне было бы жить между вами». Вспоминал «Выбурх», «самый покойный город»: «Нигде так тихо не живал…» «Должно меня утешать то, что я первый генерал, перед которым Бонапарте так бежит». Жалел опустившихся французов: «Это — участь моя, чтобы видеть неприятеля без пропитания, питающегося дохлыми лошадьми, без соли и хлеба. Турецкие пленные извлекали часто мои слезы; об французах хотя и не плачу, но не люблю видеть этой картины. Вчерась нашли в лесу двух, которые жарят и едят третьего своего товарища. А что с ними делают мужики!..»
Заканчивал обычно: «Кланяйтесь всем, детям благословение». Подписывал: «Верный друг Михайла Г.[149]Кутузов».
На перемену погоды ныли старые кости. А тут еще начальник штаба Беннигсен под него подкапывался.
«Беннигсен — глупый и злой человек, уверили его такие же простаки, которые при нем, что он может испортить меня[150]у Государя и будет командовать всем; он, я думаю, скоро поедет…» — намекал Михайло Илларионович в письме к родным.
Один авторитет оставался для престарелого, умудренного фельдмаршала — царь. Чутко прислушивался Кутузов, что в Петербурге делается, что говорят.
Очередной курьер примчался, светский молодой человек:
— Вообразите, наш милейший Матвей Иванович — граф!
— Что, указ вышел?
— Еще нет, но дело решенное. За него очень хлопочет сама Императрица Мария Федоровна.
— Ах, вон оно что!
Как же это помимо Кутузова?
27 октября 1812 года сел Кутузов писать царю:
«Всемилостивейший Государь!
Генерал от кавалерии Платов с некоторого времени оказал давнюю свою ревность и действовал неутомимо при всей своей болезни. Кажется, что верх его желаний есть титло графское.
Всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества всеподданнейший Князь Голенищев-Кутузов».
Через два дня, когда курьер кутузовский еще скакал в Петербург, Александр I известил Платова:
«Граф Матвей Иванович! В знак признательности Моей к Войску Донскому и во изъявление особого Моего благоволения к заслугам Вашим признал Я справедливым возвести Вас с потомством в графское достоинство, на что и доставлен будет Вам установленным порядком диплом от Сената».
Платов ничего этого еще не знал. Четыре дня дрался он с вице-королем Итальянским Евгением Богарне, загнал того в Духовщину[151], измочалив прежде, и теперь сам встал на отдых.
От такого перепада Божьей Милости дух захватывало. Казалось, что ниже уже не сидеть в дыре. Ан глядь… Ох и нагляделся Матвей Иванович за эти дни!.. Не выдерживала душа. Состоянии этой, с Ольховой слободы, вновь стал Матвей Иванович пить.
По-пьяному низко кланялся Кутузову: «Ваша Светлость. Ура! Милостью Божию, храбростью российских воинов и по повелениям Вашей Светлости всякий день и всякий час четырехдневное поражение неприятеля — ура!» Писал Платов, что пленных не счесть, что взял он 101 пушку и еще на сто пошел, непременно отберет. «Моя единственная цель, хотя и при слабости здоровья моего, исполнять долг службы и повеления Вашей Светлости, по которым руководствуюсь… Желаю Вашей Светлости от всей души моей дальнейшего здоровья, имею честь пребывать всегда с особеннейшим и непременным к Вам почтением моим и честнейшей преданности Светлейшего князя, Милостивый Государь, Вашего Сиятельства…» — подписывался…
В знак особого расположения назначил Кайсарова, кутузовского адъютанта, командовать Атаманским полком.
Впереди лежал Смоленск, а за ним — Литва, которую сами казаки летом старательно выжигали. Какая тут война? Тут дай Бог людей живыми сохранить от голода да от холода. Бонапарт и так обречен, невооруженным глазом сие видно. Победа!..
Французы в Смоленске задержались, собирались, видно, зимовать, но русские стали обходить их с южной стороны всей армией, и Бонапарт, оставив в Смоленске арьергард, побежал дальше.
Маршал Ней, командовавший арьергардом, удерживал город три дня, а потом узнал, что русские под Красным перерезали дорогу Великой армии, что идет сражение, — и, взорвав склады и укрепления, поспешил на соединение с Бонапартом.
Платов особо не напирал. Крепость вроде Смоленска с легкими пушками донской артиллерии не возьмешь. Так, попугали французов…
Меж тем под Красным битва разгорелась знатная. Как ни хворал Кутузов поясницею, как ни удерживал взбодренных генералов, чтоб не давали в трату солдат, но сам вынужден был выехать к рвущимся вперед войскам. Набили обмороженных французов великие тысячи. Еще больше в плен взяли. Бонапарт с гвардией, однако, ушел невредим.
Платов к сражению не успел, Неем чересчур увлекся, но и Нея потерял. Нарвался тот на перерезавших дорогу русских и ушел проселками с остатками корпуса.
В русской армии праздновали победу. Склоняли перед Кутузовым французские знамена с орлами на навершиях. Кутузов расчувствовался, стал вспоминать: «Я думаю, здесь есть еще люди, которые помнят молодого Кутузова…» Рассказал, как после Измаила представлялся царице: «Я ничего не видел, кроме небесных голубых очей, кроме царского взора Екатерины. Вот была награда…»
