— И ты еще не веришь в Бога, — произнесла она.
Он поглубже вдохнул ее запах.
— А ты не веришь, что из плохих денег могут вырасти добрые дела, — ответил он.
Она хихикнула, и он почувствовал этот смешок ладонями и подбородком.
В то же утро, чуть позже, объявились работники и их дети. Они проходили по полям, методично обрывая цветки с растений. Те распростерли свои листья, точно крылья огромных птиц, и на другое утро из своего окна Джо не увидел ни голой земли, ни цветов. Под управлением Сигги ферма продолжала работать без малейших заминок. Для следующего этапа работ он привел из деревни еще больше детей, целые десятки. Иногда Томас принимался неудержимо хохотать, потому что слышал их смех, доносящийся с полей. А порой, уже вечером, Джо садился в кровати и слушал, как мальчишки играют в бейсбол на одном из полей, вспаханных под пар. Они играли, пока небо совсем не погаснет, пользуясь только палкой от метлы да остатками мяча, которые где-то подобрали. Его кожа и шерстяная стежка давно стерлись, но им удалось сохранить пробковую сердцевину.
Он слушал их крики, звонкий стук палки по мячу и вдруг вспомнил, как Грасиэла недавно говорила, что неплохо бы вскорости подарить Томасу братика или сестричку.
А он подумал: а почему не нескольких?
Ремонт дома продвигался медленнее, чем воскрешение фермы. В один из дней Джо отправился в Старую Гавану повидаться с Диего Альваресом, художником, специализирующимся на реставрации витражного стекла. Он условился с сеньором Альваресом о цене и о том, чтобы тот отправился за сто миль, в Арсенас, и в течение целой недели приводил в порядок те окна, которые удалось спасти Грасиэле.
После встречи с ним Джо посетил мастерскую на Авенида-ле-лас-Мисионес, которую рекомендовал Мейер. Отцовские часы, которые отставали уже больше года, месяц назад остановились совсем. Часовщик, средних лет человек с заостренными чертами лица и вечным прищуром, взял часы, снял заднюю крышку и объяснил Джо, что сеньор владеет замечательными часами, только вот за ними надо ухаживать почаще, чем раз в десять лет. Он указал Джо: видите вот эти тонкие детали? Их надо заново смазать маслом.
— Сколько это займет времени? — спросил Джо.
— Трудно сказать, — ответил часовщик. — Мне придется разобрать весь механизм и осмотреть каждую деталь.
— Я понимаю, — произнес Джо. — Сколько это займет?
— Если деталям понадобится только смазка и больше ничего? Четыре дня.
— Четыре, — повторил Джо и ощутил сквознячок в груди, как будто сквозь его душу пролетела птичка. — А побыстрее нельзя?
Тот покачал головой:
— И знаете что, сеньор? Если что-то сломано, хоть одна маленькая деталь, а вы же видите, какие они мелкие?..
— Да, да, да.
— Тогда мне придется послать эти часы в Швейцарию.
Джо стал смотреть в пыльные окна на пыльную улицу. Потом вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, отсчитал сотню долларов, положил купюры на стойку.
— Я вернусь через два часа. Поставьте к тому времени диагноз.
— Что поставить?
— Скажете мне, нужно ли их отправлять в Швейцарию.
— Хорошо, сеньор. Хорошо.
Выйдя из мастерской, он обнаружил, что бесцельно бродит по Старой Гаване. За год он много раз сюда ездил и успел решить для себя: это не просто город, это мечта. Мечта, у которой закружилась голова на солнцепеке, мечта, которая утонула в собственном безграничном стремлении к томной неге, в любви к сладострастному говору собственной агонии.
Он свернул за угол, за другой, за третий. И оказался на улице, где стоял публичный дом Эммы Гулд.
Эстебан дал ему этот адрес больше года назад, вечером накануне того кровавого дня — с Альбертом Уайтом, Мазо, Кротом, с беднягами Сэлом, Левшой и Кармине. Уезжая вчера из дому, Джо в глубине знал, что придет сюда, но поначалу не признавался себе в этом, потому что ему казалось: это глупость и легкомыслие. А в нем осталось очень мало легкомыслия.
Перед входом стояла женщина, смывая шлангом с тротуара осколки стекла, очевидно выбитого ночью. Она отправляла стекло и грязь в канаву, и те устремлялись вниз: мощеная улица шла под уклон. Когда она подняла глаза и увидела его, шланг повис в ее руке, но не упал.
Годы не были безжалостны к ней, хотя и не слишком пощадили. Она походила на прекрасную женщину, чьи пороки не прошли бесследно, на женщину, которая слишком много курит и пьет: обе эти привычки проявились в морщинках у внешних уголков ее глаз, в углах рта и под нижней губой. Нижние веки набрякли, а волосы казались ломкими, несмотря на здешнюю влажность.
Она приподняла шланг и продолжила свою работу.
— Говори, что хотел, — бросила она.
— А ты не хочешь на меня посмотреть?
Она повернулась к нему, но по-прежнему глядела на тротуар. Ему пришлось отступить, чтобы не замочить ботинки.
— Итак, ты попала в аварию и подумала: «Дай-ка я извлеку из этого выгоду»?
Она покачала головой.
— Нет?
Еще одно покачивание головой.
— А что же тогда?
— Когда за нами погнались легавые, я сказала шоферу, что удрать можно, только если свалимся в машине с моста. Но он не послушал.
Джо снова отступил от струи из ее шланга.
— И что же?
— И я ему прострелила затылок. Мы ушли под воду, я выплыла, а наверху меня ждал Майкл.
— Кто это — Майкл?
— Еще один парень, который сидел у меня на крючке. Он меня всю ночь поджидал возле отеля.
— Зачем?
Она хмуро глянула на него:
— Сначала ты, а потом Альберт: мол, я не могу без тебя жить, Эмма, ты вся моя жизнь, Эмма. Завели шарманку. Мне нужна была страховочная сетка, на случай если вы друг друга порешите. Какой еще выбор у девчонки? Я знала, что рано или поздно мне придется ускользнуть из ваших лап. Ну вы были и горазды оба трендеть.
— Приношу глубокие извинения, — произнес Джо, — за то, что тебя любил.
— Ничего ты меня не любил. — Она сосредоточила усилия на особенно упрямом осколке, засевшем между двумя плитами улицы. — Ты хотел мною обладать. Как паршивой греческой вазой или шикарным костюмом. Показывать меня всем своим друзьям, спрашивать: «Правда, она цыпочка?» — Теперь она посмотрела на него по-настоящему. — Я не цыпочка. Я не хочу, чтобы мной кто-то владел. Я хочу владеть сама.
— Я тебя оплакивал, — сообщил Джо.
— Очень мило, дорогуша.
— Много лет.
— И как ты только вынес такой тяжкий крест? Боженьки мои, да ты просто герой.
Он отступил от нее еще на шаг, хотя она уже направляла шланг в противоположную сторону. Он впервые понял всю эту затею — как простофиля, которого надували столько раз, что жена не выпускает его на улицу, пока он не оставит дома часы, бумажник и мелочь.
