Поверьте мне.
— Скажите правду… Вы меня осуждаете? — Туся сжалась, ожидая ответа.
— В том смысле, в каком вы подумали, — начал спокойно Карамышев. — Вам хватило воли лишь не на многое. Вы всем, всему миру ведь доказать хотели, что не сверчком на свете живете, а человеком и вправе с собой так поступать, как вам хочется. Но вы не подумали о другом человеке — о Сергее Александровиче. Ведь вы его несчастным сделали! А знаете, он ведь развелся, все мосты позади себя сжег! Так сильно на вас надеялся, а вы — в кусты! Поиграли — и хватит… Не собираюсь показывать тут перед вами свою проницательность, но думаю, что вы еще любите. А о нем, полагаю, и разговору нет! Вселили в него своим поведением и молодостью веру в большую любовь, заставили человека петь свои песни громче и чище, а сами потом… Я уж сказал — в сторонку! И своего-то, простите, хватило у вас характера… спасти воробья, увязшего в расплавленном варе на лавке в саду!
— И того без хвоста отпустила! — Туся засмеялась нервно, закрыла щеки руками и отняла их потом медленно, все так же отрешенно. — Вы совершенно правы, хотя мне правоту вашу… принимать тяжело. Олег Петрович! Я только потом поняла, что Сергей Александрович сильно меня любил. Ведь он поначалу ко мне прикоснуться даже боялся! Он испытывал жалость ко мне. Жалость взрослого мужчины к девчонке!.. Помните, я вам говорила, как мы на «Тобольске» ехали? Да…
Сцепив на коленях руки, бледная, Туся продолжала говорить, как бы ни для кого — в пустоту:
— Не знаю, что было тогда со мной… Он шептал что- то и просил успокоиться… Называл меня «милой девочкой», а я его — «светлый князь». «Светлый мой князь!» Ему это нравилось.
Она захлебнулась слезами, но овладела собой и умолкла. Локти ее выставились по сторонам посинело и остро, плечи расслабились немощно. Ей было трудно дышать…
— У меня есть сухое кавказское, — сказал Карамышев.
— Да… Хорошо… Налейте немного…
Карамышев налил ей и себе.
— Лучше стало. Спасибо, — сказала Туся через минуту. — Да… Мы ездили с ним по Северу. Я насмотрелась такого и столько, будто в короткое время целую жизнь прожила… Потом поселились мы в Нюрге. Вот где тишина! Такой и в родных Петушках моих нет… А погода стояла! Солнце ходило по чистому, ясному небу, долго ходило, золотом поливая водную даль, поднебесье и лес…
— Вот прочувствовали и хорошо сказали! — похвалил Карамышев.
— Ах, не надо! Что касается меня… Я вас и раньше об этом просила… В Нюрге так было здорово, что я забыла о доме, никуда не хотела оттуда и ничего не желала, только бы он был рядом, со мной. Ночевки в стогах… Рыбалки и ночи на песчаной косе у костра… Он работал. Он много работал! Однажды сказал, что будет писать мой портрет. Он усадил меня на большую доху в тени, под черемухой… Портрет был готов дней через пять. Сергей Александрович нашел ему место в простенке. Свет падал так хорошо, что я смотрелась на полотне как живая. Он сказал: «Пока этот дом здесь стоит, до тех пор висеть и портрет этот будет!» Мы с ним любили гулять по вечернему лесу. В сумерках бывает так много настороженности! Смотришь на куст, и кажется, что вот сейчас выскочит зверь или птица. Или что-то услышишь издалека — донесется какой-нибудь звук, таинственный, непонятный… Скажите, Олег Петрович, бывало так с вами?
— Бывало. И часто!
— В такое вот время тихих сумерек мы услышали нарастающий рокот мотора. Вышли на берег и видим: идет катерок, маленький, куцый, и прямо на ходу к нам поворачивает. Сергей Александрович суденышко это узнал и нахмурился. Но гости есть гости, хоть и непрошеные. Их надо встречать…
— Забавнов Гарик?
— Конечно. А с ним Паратова Рита и художник один еще, черный, широкий, бородатый, по прозвищу, кажется, Палтус… Пьяные все и галдежные… Ночь напролет куролесили. Гарик поцапался с Палтусом, а Рита Паратова и Сергей Александрович их унимали, утихомиривали… Я ушла спать на чердак, но глаз почти не сомкнула… Утром мне Рита сказала: «Ты тут отдыхаешь, любезничаешь, а там, я слыхала, мать у тебя в катастрофу попала!» Туча нашла и всю мою радость закрыла… и я вернулась домой…
— А Соснин остался в Нюрге?
— Да. Он вскоре приехал к нам. Меня на тот час дома не было. Мать его встретила со слезами испуга… Вакулик рассказывал мне: мать плачет, а он ей кулек подает — с виноградом и яблоками… Мать не берет и кричит, чтобы он не ходил больше к нам… Она догадалась, что я была вместе с ним… Он, конечно, ушел… А мать скорбно день и ночь просила пожалеть ее слабое сердце… Господи! — Туся смотрела на Олега Петровича. — Я бы вернулась к нему, но боюсь — Сергей Александрович прогонит меня! И я совсем пропаду… Пусть хоть воспоминания со мной останутся… Они ведь душу греют!
— Я попробую разыскать его, — твердо сказал Карамышев.
— И вместе с ним вы позовете меня? — тихо произнесла Туся.
— Полагаю, ему одному это будет приятнее…
Долго и грустно она молчала. Со двора Тусю окликнула мать.
— Я скоро вернусь, подождите!
Карамышев облегченно вздохнул и подумал: «И все- таки я попробую!»
* * *
И осень, и зиму Соснина не было в городе. В художественном фонде советовали искать его в Нюрге весной.
Карамышев был терпелив, дождался весны и заторопился на пристань к приходу «Тобольска».
13
Весна началась затяжная, нарымская…
По блеклому майскому небу поползли черным дымом тучи. С часу на час можно ждать белого крошева. Носом чувствуешь сырость и близость метели…
Небо забрызгано чернью берез. Ветер гнетет их и клонит. Молодые, озябшие, полные сока, они мечутся, стонут от напора тугого низовика…
Второй день по Оби несет лед. Вода поднялась, пролилась на луга, подперла яры и точит, кромсает их с жадностью. Все нынче в норме и вовремя.
Но бывают другие весны…
Бывает, уйдет, искрошится лед, вода чуть прихлынет, вспучится и замрет. Не выше, не ниже — стоит на одной отметке. И продержится так до самой середины лета. А потом вдруг начнет напирать, выхлестнется из берегов, захватит все видимое и невидимое пространство.
Губителен этот разлив! Рыба уже отметала икру не на зеленое, травянистое место в кочкарнике, не по курьям и тихостойным лиманам, а в самом русле реки — на ил и песок. Быстриной унесло, погубило икринки, и напрасно в такой неудобный
