комнаты, которая вроде бы как, принадлежала им с Лукасом.
Остановилась. Судорожно вздохнула. Опустила веки. С силой раскусила лимонную таблетку от горла, которую сунула в рот ещё в городе.
Эосфор-младший сидел в своём кресле, чуть подавшись вперёд, окунув руки в низкую раковину, наполненную неестественно яркой жидкостью. Голова у него поникла. Ещё немного – и он бы свалился, окунувшись лицом туда же, куда были опущены и запястья со вскрытыми венами.
* * *
Лукас ждал. В глубине души он хотел верить Хлое. В памяти всплывали все те дни, все моменты, что он разделил с ней. Что-то сдавливало грудь, разум уверял, что нужно отказаться от слепой веры в чудо и прекратить тянуть время. Несколько раз Эосфор порывался сделать это – но не мог. Помимо вполне очевидного препятствия в виде семьи, Лукас спотыкался о слова доктора, что всё ещё звучали у него в голове – «мы сделаем это вместе». Она обещала, верно? Она обещала. Значит, должна вернуться. Должна…
Надежда окончательно умерла ещё когда часы не пробили и половины десятого. Около часа назад отец приказал кому-то из старших сыновей отвезти брата наверх, памятуя, видимо, о том, что Харрис просила его не перенапрягать его. Наверное, то, что рождественский марафон прошёл не так уж плохо, было её заслугой – пусть никто даже не вспомнил о том, что у него был день рождения. По крайней мере, на камеру. Может, к нему ещё зайдут. Младшие девочки, Джорджина и Ребекка, о чём-то перешёптывались, поглядывая на него – Эосфору очень хотелось верить, что о том, как у него растрепались волосы, или, на самом деле, о его дне рождения. Уж лучше испорченная фотография или наивная попытка девочек подарить ему лучик света, чем спор на тему – кто должен отнести ему очередной отравленный стакан с молоком. На самом деле, несмотря на глупость такого эгоистичного желания, Лукасу хотелось верить в то, что хотя бы девочки подойдут к нему, чтобы поздравить: это означало бы, что они его помнят.
То есть, конечно, они о нём помнили – трудно забыть брата, который пропал после столь драматичных событий. Ребекку, которая была ещё совсем маленькой, несколько раз даже пускали к нему – может, думали, что она ничего не понимает, и поверит, что он просто приболел. Может, верили, что она сможет вытянуть из него хоть что-то, если уж Аманда не могла. Младшая сестра приносила ему еду, залезала к нему на руки – и хоть Эосфор едва был в состоянии помнить своё имя, он всегда обнимал её. Так, как сделал это в первый день её жизни, когда вынес, чтобы показать отцу. Джорджина тоже приходила к нему – она сменила Ребекку, которая начала задавать слишком много вопросов. Когда начался учебный год, и она исчезла – остались только Рэй и Зак. Других не допускали; разумно, если подумать: маленькие девочки вряд ли могли быть сообщниками, а приближённых Годфри держал железной рукой за горло.
И вряд ли такие события вообще можно забыть – но Лукас сейчас думал о другом. Он уже знал, что собирался сделать, если Хлоя не вернётся – и прекрасно понимал, что его после этого ждёт. И он… вовсе не супергерой. Ему было страшно, как и любому нормальному человеку на его месте. Хотелось поверить в чудо и спастись – но если чуда не будет, то спасти себя можно было и другим способом. Например, мистическим образом сохранив кусочек своей души в сердцах других людей – обычно это называлось простым и ёмким словом «память». Эосфор хотел, чтобы о нём помнили – не только сам факт того, что он когда-то существовал, но и то, каким он был. Его поступки, его чувства – и если любовь к доктору была ненастоящей, то в любви к сёстрам сомневаться не приходилось.
Однажды, под Рождество, они подумают: он когда-то был. Он когда-то любил. Он когда-то…
Девочки не заходили к нему – но шум в коридоре всё никак не утихал, и Лукас всё откладывал свой прыжок в неизвестность. Отец должен был уйти вниз, забрать всех с собой – похоже, семейство уже собиралось разъезжаться, – и тогда у Эосфора будет шанс попытаться опрокинуть эту громаду, что не поддалась ему полтора года назад.
Это, и ещё – чистое упрямство заставило его дожидаться назначенного времени. Из окна, в которое Лукас неотрывно смотрел, не было видно даже намёка на приближающиеся фары машины. Из того же упрямства он дождался десяти часов. Снова выглянул в окно, как можно дальше высунувшись с коляски. Ничего. Упорная глупая вера – ещё примерно полчаса.
Но никто так и не пришёл. Значит… Значит, его бросили. Он навсегда остался один. Шум на этаже утих, переместился вниз. Девочек не было. Всё – он никому больше не был нужен, и ничего не мог сделать – кроме того очевидного, к чему был готов.
Тонкие пальцы ловко проскользнули под струны старенькой укулеле, которую Эосфор нервно сжимал всё это время, что он провёл в комнате. Верхняя дека, чуть левее, выше – и вот оно, твёрдое маленькое уплотнение. Даже не верилось – за все эти годы, что отец успел обыскать его клуб сверху донизу, он не догадался проверить свой собственный подарок. Они наверняка перетряхнули все его вещи, просеяли сахар в сахарнице, разобрали рояль в клубе, вскрыли сейфы – и не посмотрели в его маленькой детской гитаре. Неужели, Годфри подумал, что сын не прикоснулся бы к его давнему подарку, раз они так враждовали?
Лукас нервно усмехнулся, на секунду представляя отца, который держит в руках эту укулеле. Как он кривит губы, вспоминая всё, что их связывало долгие годы – к единственному своему ребёнку Эосфор-старший искренне проявлял заботу. И тот его предал – да ещё и спрятал всё, что собрал, готовясь уничтожить. О чём он думал, когда держал эту гитару? Было ли ему больно, или его сердце окончательно очерствело? Почему он, раз тряхнув инструмент, больше никогда к нему не прикасался?
Лукас вздохнул, отдирая прочный скотч и ловя маленькую флэшку, падающую из крошечного тайника. Отложил инструмент, нащупал в складках пледа листок – последнее, что осталось ему от Хлои. Собрался с силами. Подумал оставить записку – но что он мог ей сказать? Что мог сказать хоть кому-то? Мойра, что до сих пор владела его клубом, наверняка похоронила его в своём сердце ещё тогда, когда он пропал. Тревожить её душу было бы нечестно по отношению
