приучать надо. А где оно, дело-то? И как приучать, ежели он в школу ходит. Я ему одно говорю, а там другое долдонят. Приходит он как-то и говорит: дед, зачем ты иконы понавесил? Нет никакого бога, его попы выдумали. А ты говоришь, ждать. Доколе?
— Ну, если терпения нет, иди тогда к большевикам, упади им в ножки, покайся. Простите меня, грешного. Заблуждался я, все думал, недолго ваша власть будет…
— Не смейся, Федор Игнатьич, — Сыромолотов злобно сверкнул глазами из-под нависших бровей. — Не смейся.
— …Каюсь, мол, виноват, — словно не замечая бешенства старшего конюха, продолжал Парамонов. — Хочу теперь вам служить, потому как осознал…
— Не смейся, — почти шепотом, с угрозой повторил Егор Саввич и весь подобрался, как для прыжка. — Не бери греха на душу, Федор Игнатьич.
— А ты не пугай. Меня не так пугали. Поостынь маленько.
Оба умолкли, угрюмо уставились в грязный стол. Пламя свечи, колеблемое воздухом, металось из стороны в сторону, бросая резкие тени на лица собеседников. Растопленный парафин стекал по стенкам бутылки. Варнак неслышно поднялся на пружинистых ногах, насторожил уши, вглядываясь в темноту. Тихое урчание вырвалось из его приоткрытой пасти. Парамонов и старший конюх тревожно переглянулись и тоже насторожились. Рука Федора медленно полезла в брючный карман. Но собака быстро успокоилась и снова улеглась на пороге головой к выходу. Парамонов, наблюдая за Варнаком, тоже успокоился, вытащил руку из кармана и, чуть усмехаясь, взглянул на старшего конюха.
— Собачья жизнь. Надоело все. А веры вот не теряю… Завтра уезжаю в Златогорск. У тебя наказы будут какие?
— Да нет… — все еще сердясь, ответил Сыромолотов. — Я вот насчет Алексашки думаю. Ну, как он и на этот раз уцелеет?
— Не можешь простить своего золота?
— Не могу. И не прощу никогда. И ты не простил бы. Ведь из рук вырвали. Столько лет берег, столько лет… Не обидно ли? А как из-за коней этих он мотал меня. Всю душу вытянул. Полное следствие учинил.
— За собственную дурость поплатился. На себя и сердись. Моли бога, что все еще хорошо кончилось, мог бы и за решетку угодить.
— Грозил и решеткой. Разошелся — куда там. Я, грешным делом, подумал: бежать надо из Зареченска, пока не поздно. А как вынес решение: платить за коней, нет, думаю, останусь. Буду платить, черт с вами, подавитесь вы моими деньгами.
— Впредь наука тебе.
— А ты чего, Федор Игнатич, радуешься-то? — снова начал злиться Сыромолотов. — Тебе-то что за дело?
— Не радуюсь, а дивлюсь людской глупости. Ну, скажи, зачем ты эту комедию в тайге перед Виноградовым разыграл? Думаешь, поверили они тогда? Стерпеть надо было.
Старший конюх угрюмо разглядывал свечу.
— Будет учить-то меня, — хрипло выдавил он, — будет! Слышишь, Федор Игнатич? И без того тошно. Тебе хорошо: приехал на неделю и снова тебя нет. А я каждый день, словно по веревочке хожу. Того и гляди оборвется она.
— Падать будешь — не вздумай за меня цепляться. Сразу руки отрублю.
— Вот спасибо, Федор Игнатьич, вот спасибо.
— Нечего благодарить. Я не за себя боюсь, не позволю большое дело загубить, — Федор засунул руки в карманы и стоял перед Сыромолотовым, слегка покачиваясь на носках. Взгляд его, сухой и жесткий, не отрывался от старшего конюха. — Не туда у нас разговор пошел, Егор Саввич, чего это мы друг на друга понесли. Директор тебе жизни не дает, а ты на меня злишься. Я бы на твоем месте давно с ним счеты свел.
— Тебе легко говорить, а как? Алексашка не драгер и не Сморчок, с ним не просто.
— Ошибаешься, Егор Саввич, с директором покончить легче даже, чем со Сморчком, царствие небесное старику.
— Убить, что ли? — Сыромолотов немного испуганно посмотрел на хозяина зимовья.
— Зачем — убить. Хлопотливо и опасно. Еще и своей головой поплатишься. Есть верный способ: тихо и бесшумно.
— Какой? Научи.
Федор поплевал на пальцы и ловко снял обгоревшую часть фитиля. Пламя сразу высоко поднялось и довольно ярко осветило землянку.
— Очень простой способ, Егор Саввич, нынче им часто пользуются. Написать надо письмецо в одно учреждение. Так и так, этот человек есть скрытый враг Советской власти. Ну, наплести побольше. Подписываться под письмом не обязательно. Будь уверен, Егор Саввич, там такое письмо без внимания не оставят. Загремит твой директор, только его и видел.
— Донос, значит, — сообразил Сыромолотов.
— Можно и так назвать.
— А ведь это дело, Федор Игнатьич, — повеселел старший конюх. Раздражения и злости как не бывало. — Дело предлагаешь. Только получится ли?
— Получится. Способ проверенный. В Златогорске мои приятели им уже не раз пользовались. Рук марать не надо, подозрений на тебя никаких. Давай сейчас и сочиним письмецо-то, а я завтра увезу в Златогорск и передам, куда следует.
— Давай. Отчего же не попытать. Вот только не мастер я такие штуки сочинять.
— Писать буду я, а ты подсказывай, советуй.
Федор убрал со стола объедки и стаканы, зажег еще одну свечу, вытащил из сундучка ученическую тетрадь, погрыз кончик карандаша, поглядывая на Сыромолотова.
— Начало самое трудное. Если так: товарищ начальник! Считаю своим долгом честного советского человека обратить ваше внимание на дела и поступки одного гражданина…
— Складно, — восхитился Егор Саввич. — Светлая у тебя голова, Федор Игнатьич.
— Варит, — самодовольно согласился Парамонов и опять погрыз кончик карандаша. — Дальше так. Гражданин этот — директор Зареченского прииска товарищ Майский…
— Зачем еще товарищ, просто Майский Александр Васильич.
— Как зачем, для солидности. Они это слово любят, а нам с тобой жалко, что ли… А, впрочем, здесь, пожалуй, не надо, мы ведь про врага пишем.
— Я же и говорю, не надо. Дальше-то как будет?
— …директор Зареченского прииска Майский Александр Васильич. Вот уже много лет этот ловко замаскированный враг советского народа делает свое черное дело, избегая справедливого правосудия и законного возмездия…
— Ай, Федор! Ну, молодец! Прямо как по писаному, — снова не удержался от похвалы Сыромолотов. — Талант у тебя, Федор, определенно талант.
— Подожди, не перебивай. Надо, чтобы просто было, понятно и убедительно… Добился перевода на Зареченский прииск с помощью своих сообщников, ныне получивших по заслугам…
— Это ты про кого?
— Про некоторых златогорских начальников. Не перебивай ты меня… Майский умело использовал свое положение и всяческими способами расхищал государственное золото, сбывал его за границу и спекулянтам, на чем нажил большие деньги. Как ярый враг народа, он тормозил работы на Зареченском прииске, хотя и старался показать, что делает все, не жалея себя. Для этого устраивались его пособниками мелкие аварии, умышленно вызывалось недовольство старателей.
— Во, во. Теперь про Тарасенку надо.
— Подожди ты со своим Тарасенкой. Мы ему сейчас все по
