страсти подчинены рассудку. В этом отношении он напоминал скорее иностранца, чем русского. Дома он говорил очень мало, сидел подолгу в своем кабинете, погруженный в размышления, и там же принимал доклады подчиненных и решал свои дела. В общем, это был человек довольно суровый, но справедливый, недостаточно живой и, быть может, несколько черствый. Была у него еще одна черта характера – бережливость: его нельзя было назвать скупым, но деньгам он знал счет и не любил их понапрасну выпускать из рук. Мне казалось, что этот человек ничего не любил в жизни и ничем особенно не увлекался. Быть может, обладание таким огромным состоянием, сознание, что в любое время он может всё купить и получить за свои деньги, сделало его равнодушным ко всему. Лошадей он также не любил, вернее, не любил тою любовью, которой их любим мы, настоящие охотники, и которая иногда доходит до фанатизма. И все же где-то глубоко в его сердце, в каком-то потаенном уголке, теплился священный огонек любви к лошади. Терещенко, проживая в Шпитках, ежедневно заходил на конный завод, а иногда приказывал сделать выводку. Он основал завод и продержал его почти что до самой своей смерти. Спортсменом он не был и бегами не увлекался. Ему нравились густые, дельные и красивые рысаки, так называемый городской сорт лошадей. В лошадях он разбирался недурно и был очень упрям: уж если втемяшится что-то в голову, разубедить его было почти невозможно.
А.Н. Терещенко
Однажды я смотрел завод в его присутствии и был поражен здравостью его суждений о лошадях. Человек он был умный и, как истый хохол, конечно, себе на уме. В обращении он был довольно приятен, хотя излишне медлителен и церемонен. Частенько, навещая после 1910 года Петербург, я бывал у Терещенко. Он переехал туда, чтобы быть ближе к сыну, которому было тогда семнадцать и который поступил в училище правоведения. У него было еще две дочери. Как-то я заехал к нему на Михайловскую площадь. В доме царила суматоха. Швейцар мне доложил, что Александру Николычу очень плохо, что идет консилиум лучших профессоров, и затем, перейдя на шепот, добавил: «Едва ли выживут!» Я был этим очень удивлен, так как на вид Терещенко был совершенно здоровый человек. Позднее я узнал, что, несмотря на предупреждение лечивших его врачей, Терещенко решил подвергнуться операции и срочно вызвал двух знаменитостей из-за границы. Операция закончилась неблагополучно, и Терещенко скончался пятидесяти пяти лет от роду. Главным его наследником был единственный сын Николай Александрович, юноша восемнадцати лет, который очень любил лошадей.
Я хорошо знал и любил завод А.Н. Терещенко и посетил его не менее трех-четырех раз. Бывало, едучи из Москвы или Петербурга на юг, специально избираешь направление на Киев, чтобы остановиться в этом городе и побывать на заводе Терещенко. Хороший город Киев, в нем и без дела было приятно пожить день-другой, а тут приедешь из столицы, и, как только узнают об этом местные спортсмены, тотчас же зайдут к тебе в номер, окружат, начнут расспрашивать о столичных спортивных новостях и сообщать свои, киевские. За завтраком в знаменитом Гранд-отеле подсядет хозяин, когда-то владелец знаменитого Вулкана и других терещенковских рысаков, и начнет сыпать, как из мешка, остроты и новости. Это был очень красивый господин, видимо француз, однако совершенно обрусевший, большой любитель лошадей и знаток женщин. «Считать себя знатоком лошади не смею, – говорил он, – но любителем – да!» Тут же, бывало, подойдет милейший и симпатичнейший Меринг, или Безбородко, или подсядет Паншин, и беседа о любимом предмете затянется надолго. Обедать не хочется, так как завтрак продолжался несколько часов, накормили на славу, и я иду бродить по Крещатику. Однако вспоминаю о цели своего приезда и еду в главную контору А.Н. Терещенко, чтобы по телефону переговорить со Шпитками – так называлась его резиденция, там же был конный завод. Прошу на завтра лошадей. В Киеве почти целая улица была занята особняками и другими домами господ Терещенко. Все представители этой семьи имели здесь свои особняки, конторы и дома, а потому, попадая на эту улицу, вы сразу же попадали в круг их интересов и дел. Главная контора Александра Николовича напоминала целый департамент, притом далеко не маленький. В то время главноуправляющим имениями и делами был барон Штейнгель, а много лет до него занимал это место М.П. Шестаков. Если Александра Николовича в Шпитках не было, то к телефону вызывали управляющего конным заводом Н.Н. Ситникова, и между нами происходил приблизительно следующий лаконический диалог: «У телефона Ситников». – «Здравствуйте, Николай Николаевич. Это говорит Бутович. Хочу посмотреть завод». – «Давно изволили пожаловать, Яков Иванович? Когда угодно приехать?» – «Я выеду завтра в десять утра». – «Слушаюсь. Лошади будут ждать у конечной станции Святошинского трамвая. Никаких больше распоряжений не будет?» Я благодарю и прощаюсь.
Если же Терещенко был в Шпитках, то Ситников сообщал, что доложит о моем желании Александру Николычу и вечером я получу ответную телефонограмму. В восемь вечера телефонограмма лежала уже у меня на столе и обыкновенно гласила, что его превосходительство А.Н. Терещенко просит его высокородие Я.И. Бутовича пожаловать к нему в Шпитки и остановиться в главном доме. Таков уж был церемониал, нарушать его было нельзя.
Я продолжаю бродить по Крещатику. Захожу к знаменитому киевскому ювелиру Маршаку, любуюсь его высокохудожественными работами из драгоценных материалов. Затем направляюсь к знаменитому антиквару Золотницкому. Там я провожу два, иногда три часа в приятных разговорах о старине и различных антиках. Преинтересные это были люди – Золотницкие, и если я когда-либо буду писать мемуары коллекционера, то им, конечно, посвящу немало строк, а может быть, и страниц. Из магазина я выхожу вместе с Яшей Золотницким. Мы бродим по Крещатику, и я захожу в магазин сухого варенья Балабухи, ибо быть в Киеве и не купить конфекты у Балабухи – все равно что быть в Риме и не увидеть папы римского. Эти конфекты были известны всей России и, надо отдать им должное, очень вкусны. Вечер неизбежно заканчивался за кофе у Семадени, где собирались охотники поскромнее: тут можно было застать Бойко, Котикова, Петра Гирню, разговор с которыми «по охоте» доставлял мне немало удовольствия.
Сообщение с заводом Терещенко было очень удобное. Электрический трамвай шел до Святошина, а оттуда до завода было верст пять по шоссе и версты три в сторону. Обыкновенно к конечной станции трамвая высылался из Шпитков экипаж. Трамвай шел быстро, вагоны были хорошие, чистые и очень удобные, а потому путешествие это не было
