А Рене нельзя было торопить. Рубен уже начал терять терпение, прямо как Генри. Он сверлил француза взглядом, пытаясь по выражению его лица определить, что он думает, но поджатые губы и шевелящиеся ноздри сами по себе могли означать все, что угодно.
Наконец в тот самый момент, когда Рубен уже подумал, что придется его встряхнуть, Рене поднял взгляд и изрек свое суждение.
– Хорошо, – сказал он.
– Хорошо? – разочарованно протянул Генри. – И все?
– Насколько хорошо? – тихо спросил Рубен. Рене улыбнулся, чего с ним почти никогда не случалось, возможно, из-за крупной щели между двумя передними зубами.
– C'est magninque, mon ami. C'est epatant… formidable. C'est tout[60]
Генри сплясал джигу.
– Значит, вам понравилось? Рубен громко рассмеялся.
– Да! Оно изумительно: жаль, что тебе нельзя попробовать. Тонкий привкус «Шардонне» просто бесподобен. Классический вкус – устойчивый, живой, насыщенный…
– Не слишком терпкий или резкий, – вставил Рене.
– Но и не слишком навязчивый…
– Нет-нет, только не это. Настоящее гармоничное вино, насыщенное, с тонким букетом. Мягкое, но не субтильное. Полное жизни. C'est joyeux – веселое вино, как у нас говорят.
– Я хотел бы назвать его «Сонома Игристое», – смело заявил Рубен.
Это название он придумал давным-давно, несколько месяцев назад, когда впервые почувствовал, что получит классическое шампанское, но ни с кем своими надеждами не поделился.
– А почему бы и нет? – все еще улыбаясь, согласился Рене. – По моему мнению, можно было бы добавить «De luxe»[61].
На такое даже сам Рубен не смел рассчитывать.
– "Виноградник «Ивовый пруд». Сонома Игристое. Брют[62]. Высшего качества", – любовно произнес он вслух, воображая, как это будет выглядеть на этикетке.
– А может, все-таки наклеим французскую этикетку? – в последний раз попытал счастья Генри. – Говорю тебе, мы могли бы взять за него вдвое больше!
Рубен безнадежно закатил глаза. Он вдруг почувствовал, что и минуты больше не может прожить без Грейс.
– Генри, тащи вторую бутыль, – скомандовал он. – Давай поднимемся наверх. Рене, мы должны это отпраздновать.
– Oui, plus tard[63], – как и следовало ожидать, откликнулся Рене, для которого дела всегда были на первом месте. – Сначала я должен кое-что закончить, потом приду.
– Ладно, увидимся позже и обговорим условия продажи.
Полный нетерпения, Рубен покинул контору, не дожидаясь Генри, бегом пересек основное хранилище и взобрался по ступенькам.
Наконец-то! Коляска стояла перед домом, Ай-Ю разгружал покупки.
– Где Грейс? – окликнул его Рубен.
– В доме!
Даже на расстоянии обычно невозмутимый китаец выглядел взволнованным. «Но не может же быть, чтобы он знал о результатах дегустации! Откуда ему знать?» – удивился Рубен.
– Мы получили отличное шампанское! – прокричал он, сложив руки рупором. – Великолепное! Сам Рене так сказал!
Ай-Ю захлопал в ладоши и широко улыбнулся.
– Расскажите мисси!
Рубен уже не слушал: он торопливо поднимался по ступеням крыльца.
– Грейс! – заорал он, очутившись в прихожей.
– Рубен?
Ее голос донесся сверху. В одно и то же время он начал подниматься, а она – спускаться по ступеням. Они встретились посредине.
– Грейс, у меня большие новости!
– Рубен, я должна тебе сказать…
Через семь лет после свадьбы его жена стала еще краше, чем прежде. Рубен так и не привык к ее красоте и всякий раз, расставшись с ней на некоторое время – часа на три-четыре, к примеру, – удивлялся заново при каждой встрече, но, увидев ее сейчас, да еще в белом, понял, что сражен окончательно. Он и сам не смог бы толком объяснить, отчего так получается. Одетая в белое, она казалась воплощением доброты и ангельской невинности. Было в этом что-то невыразимо трогательное… Однако при мысли о целомудрии и добродетели Рубену стало смешно. Но, может быть, все дело было просто в том, что белый цвет подчеркивал кремовый оттенок ее кожи и делал волосы похожими на золотую пряжу…
– Что случилось? – спросил он, выходя из блаженного транса и впервые обратив внимание на то, как горят румянцем ее щеки.
– Нет, скажи сначала ты.
– Ладно.
Он начал спускаться по ступеням.
– Нет-нет, давай поднимемся, – предложила она, удерживая его сзади за рубашку.
Рубен послушно повернулся и поднялся по лестнице следом за ней. Они прошли в свою спальню, вернее, в старую спальню Грейс, где одна внутренняя перегородка была обрушена много лет назад, чтобы стало просторнее. Кровать тоже была новая – широкое дубовое ложе под белым пологом, с белым покрывалом и горой подушек чуть ли не до потолка. Взяв Рубена за руку, Грейс подвела его к постели, так как именно там ей хотелось сообщить ему свою великую новость.
Ее муж стал еще привлекательнее, чем семь лет назад. Это казалось невозможным, но тем не менее было чистой правдой. Ей очень нравилось, как он выглядит в рабочей одежде: в выцветшей синей рубахе и старых габардиновых брюках, которые носил с подтяжками. Когда он выглядел особенно вспотевшим и перепачканным, она любила поддразнивать его, спрашивая, уж не он ли когда-то собирался всю жизнь просидеть на террасе, потягивая ледяное шампанское, пока другие на него работают? Не было в поместье ни одного человека, включая Рене Мореля, который работал бы больше, чем Рубен, или получал бы большее наслаждение от своего труда.
Грейс с легкостью догадалась, о чем он хочет ей рассказать, но не подала виду. Отбросив назад темную вьющуюся прядь, упавшую на его загорелый лоб, она спросила:
– Ну? В чем дело?
– Разлив девяносто первого года оказался превосходным, – ответил он с застенчивой улыбкой.
Ей не хотелось портить ему удовольствие, но притворяться удивленной она не могла.
– Я так и знала! – с гордостью воскликнула Грейс, обнимая его за шею. – Разве я тебе не говорила, что он окажется великолепным?
– Говорила, – согласился Рубен. – А сегодня и Рене сказал то же самое. Он сказал: magnifique.
– Вот как? Tres bon[64].
