Она еще не вернулась: коляски не было в сарае, а в конюшне отсутствовала пара золотисто-гнедых рысаков, которых он подарил ей на последний день рождения. Рубен заметил на веранде голубое пятно – это Люсиль, жена Генри, помахала ему и закричала через весь двор:
– Генри в погребе с Рене, они вас ждут!
Рубен помахал в ответ и повернул в сторону вымощенной каменными плитами дорожки, ведущей мимо дома к винному подвалу. Он выиграл у Грейс десять долларов, побившись об заклад, что Люсиль все-таки выйдет замуж за Генри: она заявила, что шансы – три к одному, а проиграв, еще имела наглость утверждать, что он-де не правильно понял условия пари.
К этой уловке Грейс прибегала постоянно – ему приходилось следить за ней, не спуская глаз, подобно ястребу, высматривающему добычу. Но она была так твердо уверена, что Генри ни за что не сможет отказаться от выпивки – это было последнее условие, выдвинутое Люсиль, чтобы оттянуть помолвку! Однако у Рубена были на сей счет свои соображения: ему слишком часто приходилось замечать, как бедный Генри смотрит на них с Грейс с нескрываемой завистью. Он понял, что Генри обречен и деться ему некуда. И теперь все они жили в доме одной семьей под присмотром Ай-Ю. Порой Рубен с суеверным страхом начинал думать, что ему слишком крупно повезло.
Наклонив голову, чтобы не задеть притолоку низкой двери, он спустился по ступенькам, наслаждаясь внезапным ощущением прохлады и темноты после жаркого полуденного солнца. Рене Морель, приглашенный им технолог, взял под козырек, увидев хозяина, и вернулся к своему занятию.
– Много сегодня боя? – машинально спросил Рубен.
Глаза Клода блеснули за металлической сеткой защитной маски, которую он носил, чтобы обезопасить себя от взрывающихся бутылок.
– Как обычно, – ответил он, – четыре-пять на сотню.
Обязанности, выполняемые Клодом, доводили Генри до исступления. Почему бы просто не закачать углекислоту в большие винные чаны, как поступают все, кроме Поля Массона[59], спрашивал он по три раза на дню, не дожидаясь два с половиной года вторичной ферментации в бутылке? Сколько времени, сколько труда и денег они могли бы таким образом сэкономить! Кто заметит разницу? Кому какое дело? Нет, уж вы его извините за вмешательство, но разве они ввязались в это дело не ради прибыли?
Рубен давно уже понял, что объяснять ему что-либо бесполезно, и решил поберечь голосовые связки. Какой смысл разговаривать с глухим? Хуже, чем с глухим, – с человеком, который не желает слушать! Как втолковать ему, что нельзя насиловать вино, впрыскивая газ искусственным образом? Как объяснить, что это должен быть брак по любви? Что есть различие между игристостью и несварением желудка? Все было бесполезно: любые разъяснения еще больше выводили Генри из себя. С годами они пришли к шаткому равновесию: Рубен занимается производством, не советуясь ни с кем, кроме своего винного мастера, а Генри берет на себя всю деловую часть, не советуясь ни с кем, кроме Грейс.
Надо было признать, что со своей частью работы Генри справляется превосходно. За последние пять лет все они дважды побывали во Франции – сначала в Эперне, потом в Реймсе, – и оба раза Генри торговался, как черт, но добился своего: закупил новейшее оборудование по самой выгодной цене. Они приобрели тонко настроенные прессы, благодаря которым в чаны попадал лишь чистый виноградный сок, особые механизмы для первичного закупоривания и снятия осадка, наклонные стеллажи для хранения бутылок. Столь же здравое суждение Генри продемонстрировал при уплате налогов, а также при выборе ценных бумаг и предприятий для размещения капиталовложений. Впервые за всю свою жизнь он действовал по закону и упивался своей респектабельностью. Грейс смеялась над ним и уверяла, что он становится занудой. Сам Генри решительно отметал подобные обвинения, но Рубен заметил, что в последнее время он и в одежде, и в манере держаться приобрел солидность, свойственную разве что банкиру. И к тому же стал еще сильнее фабрить усы.
– А вот и он! – воскликнул Генри, обращаясь к Рене.
Оба они поднялись из-за стола в тесном, скудно освещенном лампой конторском помещении, чтобы его приветствовать.
– Мы уже заждались, – проворчал Генри.
Терпение не входило в число его добродетелей, и Рубен в который раз подумал о том, что по своему нраву Генри – увы! – совершенно не подходит для такой профессии, как виноделие, состоящей, по сути, главным образом из умения ждать.
Рене уже держал две пробные бутылки в ведерке со льдом. Коренастый молчаливый француз нервничал не меньше, чем сам Рубен, но старался не подавать виду. Они познакомились пять лет назад в Эперне. Рене Морель работал ассистентом винного мастера в одном из прекрасных старинных замков. Рубен пригласил его поработать над производством марочных вин на виноградниках Сонома-Вэлли в Калифорнии. Они дали друг другу нечто вроде обета, и предстоящая церемония должна была подтвердить или опровергнуть их умение держать слово.
Сняв металлический зажим, Рубен бережно откупорил первую бутылку. Пробка хлопнула с негромким, словно шепчущим звуком, в точности как требовалось этикетом. Из горлышка показался легкий дымок. Когда он будет рассказывать Грейс о своем достижении, решил Рубен, он назовет этот звук тихим голосом торжества, просто чтобы ее подразнить. Рене на три четверти наполнил два дегустационных бокала с полой ножкой и протянул один из них Рубену. Они обменялись взглядами, полными взаимопонимания, поверх ободка бокалов.
– Хорошая шипучесть.
– Первоклассная шипучесть. И великолепный цвет.
– Цвет хороший, – скромно согласился Рене, всегда предпочитавший сдержанность в оценках. – Потом выйдем на свет и проверим как следует.
Он сунул нос в бокал.
– Просто мечта, – провозгласил Рубен, втянув в себя букет.
Его возбуждение росло. Букет настоящего шампанского ни с чем нельзя было сравнить. Это был запах искушения. У этого вина был особенный, ни с чем не сравнимый аромат.
– Хорошо, – изрек наконец Рене.
– А может, не просто хорошо, а немного лучше? – попытался прощупать почву Рубен.
Рене все еще не слишком бойко изъяснялся по-английски. Особенно плохо ему давались прилагательные.
– Да, – согласился он после нескончаемой паузы. – Немного лучше.
Генри уже готов был взорваться. «Вы пить-то будете?» – было написано у него на лице.
Они выпили.
Разлив 1891 года уже три года пребывал в бутылках. Рубен признавал один-единственный метод изготовления шампанского: тот, что был принят в Шампани. В соответствии с этим методом, содержимое бутылки, из которой они сейчас пили, подверглось двум сотням различных операций. Он составил себе твердое мнение о результате, но не смел высказать его вслух.
