Стоит у одного свиданья.
Григорий Корин Список материалов: коричневый лист крафта длиной в шестьдесят страниц, уголь, сангина, тушь, гуашь, старые наброски, письма, журнальные и газетные публикации, стоп-кадры из фильмов и театральных постановок, открытки с видами, расплавленный воск, апельсиновый сок, засушенные листья, зубная паста, тряпки, бечевка, цветные нитки и слезы.
Братья. Штрихпунктирный набросок углем
Мой отец ушел на войну в восемнадцать лет. Пока он, воздушный стрелок одиннадцатой Новороссийской дивизии, освобождал Одессу, Зденек Орнест был в концлагере Терезин; пока отец кружил над Балтикой, Зденека везли из Терезина в Освенцим.
Отец не был истощен физически — летчикам давали шоколад. Зденек после всего весил тридцать два килограмма при росте 1.82. После войны отец вздрагивал от контузии, Зденек кричал во сне.
Брат отца Петр, поэт и тоже солдат, был повешен в Чигирине как еврей в 1942 году. Брат Зденека, поэт, погиб в Праге в 1941 году, его задавила немецкая санитарная машина. От брата отца осталось несколько стихотворений, а от брата Зденека — четыре тома.
Третий брат отца, Миля, тоже воевал, только во флоте, и прожил потом довольно спокойную жизнь, без контузий и внезапных вздрагиваний. Третий брат Зденека, Ото, работал во время войны в лондонском Би-би-си, после войны вернулся в Прагу, где дожил, не без приключений, до глубокой старости.
В послевоенном СССР и в прокоммунистической Чехословакии еврейские фамилии стали помехой, хотя по логике вещей должно было произойти ровно наоборот. Зденек и Ото, родившись Орнштейнами, превратились в Орнестов, мой отец родился Коренбергом — стал Кориным. Поэтический псевдоним не спас его от посмертного забвения. Иржи Орнштейн с псевдонимом Ортен погиб в двадцать два года, но в литературе остался.
Прага, 1968. Альбом для набросков
«Приезжайте, посмотрите на нашу свободу», — уговаривала Милуша моего отца в 1968 году. Это было у нас дома, в Химках, на малюсенькой кухне, которая Милуше была явно тесновата, впрочем, ей все было тесновато — и платье, и громкий голос, помещенный в узкую гортань.
«В Прагу они приехали в конце июля 1968 года, — вспоминала Милуша Задражилова в 1991 году в журнале „Мировая литература“. — Без вещей, но с настоящим русским самоваром. Седовласый поэт с задумчивой, чуть насмешливой улыбкой, с глазами, полными ветхозаветной тоски, и пятнадцатилетняя темпераментная черноволосая девушка с внимательным взглядом будущего художника и прозаика. Прибыли налегке — в сумке Лены было два альбома для набросков, которые быстро заполнились рисунками пражских улиц и лицами посетителей погребков на Малой Стране, между ними было и лицо Яна Палаха. Григорий Корин вез для своих друзей самодельную рукопись стихов».
Зденек Орнест, 1988. Фото Е. Макаровой.
В 1968 году русский язык в Праге вызывал икоту и тошноту, а по-чешски я не говорила. Ян Палах выручал. Приставленный ко мне Милушей, он молча сидел в кафе, а я рисовала. Альбом, черный графит, люди-скульптуры. В январе 1969 года Ян Палах сжег себя на Вацлавской площади. Я взялась за чешский язык. В знак солидарности. И в знак протеста.
При виде советских танков папа хотел выброситься с балкона. Я еле удержала его, схватив за рубаху. Потом папа схватил меня за рубаху — не разрешил мне бежать из Праги с парнем-югославом, который согласился перевезти меня в багажнике своей машины через границу. В панике и неразберихе первых дней удрать удалось многим, я бы удрала. «Но тогда твою маму возьмут в заложники», — пугал меня папа. Когда мы вернулись, мамы дома не было, она ушла к другому поэту. Папа запил. Я написала повесть о событиях в Праге. Это единственная вещь, которую я не могу найти в машинописи, сохранились амбарные книги с неразборчивым почерком, все это я перепечатала в 1969 году по свежим следам. И наверняка переиначила. Да и зачем это мне? Я и так помню. Мы жили на Виноградах, неподалеку от дома радиовещания. Соседка напротив была из переживших Катастрофу. Самолеты летали низко, танки грохотали, и она постоянно стучала нам в дверь. «Это немцы?» — спрашивала она. «Нет, это русские», — объясняли ей. «Русские освободили нас в Терезине», — говорила она и уходила, успокоенная, однако через полчаса возвращалась. «Это немцы. Надо собирать вещи?» — «Нет, это русские». — «Это немцы. Русские так себя не вели». — «Нет, это русские, не беспокойтесь, они приехали вас защищать». — «Зачем меня защищать?» — «На всякий случай». — «Ну да, мало ли что, а вдруг опять придут немцы?»
Мы не смогли уехать двадцать четвертого августа, как значилось на билетах. Главный вокзал был оккупирован советскими войсками, солдаты спали на полу, меж ними бродили цыгане.
Милуша посоветовала папе связаться с советским посольством в Праге. Папа позвонил. Ему ответили: «Не беспокойтесь, пока мы здесь, вашей жизни ничто не угрожает». Нам достали билет до Варшавы. Вечером мы сели в поезд. У меня в руках были два ценнейших подарка — игрушечный кот и пластинка Битлз. Я не выпускала их из рук даже во сне. В кафе на железнодорожной станции в Варшаве мы ели с папой острое харчо, а поляки говорили: «Мы у себя такого не допустим. Чехи — трусы. Мы будем биться до последней капли крови!» «А что Варшавский пакт?» — петушился папа.
Кинотеатр «Юбилейный». Стоп-кадры
В сентябре 1968 года меня исключили из школы за антисоветскую пропаганду — на общешкольном собрании я выступила против вояки, который говорил о бескровной победе над империализмом в Чехословакии. Я сидела дома и слушала Битлз в обнимку с чешской кошкой. Через пару месяцев по просьбе нашей классной руководительницы — учительницы истории — мне разрешили посещать уроки математики, химии и физики. Гуманитарные — нет. Рядом с нашей математической школой был кинотеатр «Юбилейный», где я проводила время, отданное изучению истории, английского, русского, литературы, обществоведения и почему-то черчения. В кино все заканчивалось счастливо. Были, правда, и невнятные финалы, но с привкусом надежды.
