Впрочем, старушечья ругань не особо мешала, я устроился на ящике возле окна и стал смотреть на улицу. Старухи вскоре разошлись, улица совсем опустела, ветер гонял вдоль домов снежные змейки, было необычайно тихо, словно на город обрушилась вата. Я расправил листок оберточной бумаги, приготовил карандаш.
Кажется, сегодня собирался странный и необычный день, нет, ничего необычного еще не произошло, однако… Я люблю угадывать дни, когда время запинается, упирается лбом и замирает, словно в раздумьях, куда свернуть, в такие безлюдные дни лучше всего сочиняются стихи, надо лишь немного подождать их в тишине.
Я сидел на ящике и слушал.
Да, раньше не было тишины, мир наполняли звуки, которые не стихали даже ночью. Потом звуков не стало. То есть их осталось немного, или очень далекие, или очень близкие. Шум исчез, и настало лучшее время для стихов. Только их почти перестали сочинять, хотя раньше, судя по всему, сочиняли многие.
Забавно, когда отец узнал, что я сочиняю стихи, он не стал сердиться, наоборот, подарил мне пачку старых тетрадей. И не смеялся, когда я ему читал. А мама хотела, чтобы я стал инженером.
На улице морозно крякнуло дерево, я выглянул в окно и обнаружил, что по улице крадется дровяной вор. У нас на улице уже давно украли все, что можно украсть деревянного, и воры утратили к нашему району интерес, скорее всего, это вор-неудачник, или начинающий расхититель, или просто обычный дурак.
В углу комнаты у меня хранился старый карабин, частенько я, желая услышать настоящий звук в зимнем безмолвии, стрелял из него в воздух. Я дотянулся до карабина, положил на подоконник, открыл крышки прицела.
Дровяной вор.
Я глядел на него и думал, кем бы стал дровяной вор, если бы не Война? Художником или музыкантом. Инженером биологических механизмов. Пилотом внесистемного рейдера, исследователем космической пустоты, ловцом корпускул творения. Великим педагогом, великим хирургом, великим… садовником или энергетиком. Кем бы мог стать я? Наверное, я не стал бы поэтом. Я не увидел бы сияющих течений и прекрасных предрассветных призраков на горизонте и не увидел бы мертвого кита с оранжевым хвостом, печально проплывавшего куда-то по своим мертвым делам.
Я смотрел в прицел. Дровяной вор торопился по улице, стараясь держаться в тени. Приблизившись к моему дому, вор перестал сторожиться и вышел на середину улицы. На лице у него сияла улыбка, день явно начался удачно, и… Вор увидел меня.
Он остановился, замер и заплакал. Он не боялся, что я выстрелю в него, ему было жаль доску. Я свистнул, вор бросил дерево и побрел прочь, плача и размахивая руками. Подумал, что зря это, пусть бы вор порадовался, мне-то что?
Теперь доска валялась посреди улицы. Старухи не набрасывались, видимо, уснули или умерли, задохнувшись угарным газом возле печек. Я смотрел на доску. Если старухи умерли, то на улице остался я один.
Это про одиночество. От которого не увернуться. Про то, что теперь каждый один на один, и не на кого опереться, путь будет долог, труден, и не все его одолеют, но все равно оглядываться не стоит.
А надежда, пожалуй, есть.
Уложился в две страницы. Доска продолжала валяться, и ее уже до половины замело снегом. Не осталось никого, кто бы смог стянуть доску. Я сложил листок вчетверо и спрятал в карман.
В дверь стали нагло стучать, это явно явился Масахира. Он был уже определенно пьян, но не сильно, что добрый знак – значит, Масахира рассчитывал на вечер.
– Открывай! – бил в дверь Масахира. – У меня хорошие новости! Я договорился!
Замок не выдержал, Масахира ворвался внутрь.
– Смотри, что нашел! – Масахира суну мне в руки доску. – Это к удаче!
И тут же принялся вынюхивать. Разумеется, зная повадки Масахиры, я предусмотрительно спрятал всю оставшуюся еду, а может, я съел ее вчера и забыл. Масахира нашел кошку в банке, и они долго смотрели друг на друга сквозь стекло. Масахира проиграл.
– Мне кажется, у нее лишай. Это ничего, надо просто варить подольше…
Кошка зашипела.
– Но я не об этом. Тут один пианист умер.
Масахира стал дразнить кошку, выпучивая глаз, кошка не пугалась.
– Какая наглая кошка, просто удивительное… в своей наглости существо.
Я отобрал банку с кошкой, поставил повыше.
– Вот и я говорю, – сказал Масахира. – Одни…
Масахира подмигнул кошке, та брезгливо отвернулась.
– … одни энтузиасты открыли ресторан в здании старого телеграфа… или кафе, вернее…
– Кафе?
– Кафе. Разрешено открывать кафе, рестораны и столовые, в старом телеграфе открылся «Зуб водяного», у меня там знакомая повариха.
– У меня нет талонов, – перебил я. – У меня кончились талоны еще в прошлом месяце…
Масахира ухмыльнулся.
– Талоны я достану, – заверил он, – через пару дней, но не в этом дело. Я же говорю – там помер пианист!
Это Масахира сообщил с непонятным удовольствием. Музыкантов немного в наши дни, жаль музыканта. Их собрали со всего севера, поселили в ангаре возле брошенных доков и кое-как кормили, чтобы совсем не повывелись, и пристраивали на кормление, кого на вокзалы, кого в госпитали, кого по площадям распределили. Пианиста отправили в «Зуб», он играл там на старинном фортепиано и питался при кухне, однако вчера вечером почувствовал себя плохо и помер, не поднимаясь с места.
– Я не умею на пианино, – сказал я.
– Тебе и не понадобится на пианино, ты будешь читать стихи.
– Кому нужны стихи?
– Да какая разница?! Нужен шум, звук, тишина пугает людей и отбивает аппетит. Так что стихи пойдут. Прочитаешь что-нибудь с кривляньем, а нас накормят. Ты когда последний раз ел?
Это было мудрое замечание, есть надо чаще.
– Уже опухать начал. – Масахира нюхал воздух, настырно пытаясь найти съедобное. – Надо питаться хоть иногда горячей едой. Дотянем до весны, а там поднимемся. У меня есть надежды… Чего сидишь? Пора идти!
Масахира схватил меня за руку и поволок из дома, погрозив напоследок кошке когтистым мизинцем, отчего меня накрыло необычайно мощное дежавю. Я почувствовал, что видел это. Голодного человека, кошку, страх и снег, в год светозарных надежд, видел.
Или увижу еще.
Мой друг Масахира.
Мы шагали в сторону центра. На улицах постепенно появлялись горожане. Угольщики, собиратели золы, городские бродяги, продавцы жареного теста, краболовы, прочие люди, идущие в город, чтобы найти еду и работу.
Масахира веселился. Он бил доской по стенам и радовался, когда с них падал подтаявший снег, а если этот снег попадал в прохожих, Масахира смеялся еще громче.
На солнечном углу он купил у торговки свечку из китового жира, проверил ее счетчиком и поморщился – свечка фонила. Масахира собирался свечку выкинуть, но потом ему пришла идея. Он зажег свечку и стал лупить доской по спинам разносчиков угля. А когда те вздрагивали и оборачивались, хохотал и кричал, что хотел встретить человека, а не угольную крысу. Так мы и добрались до «Зуба водяного».
