Третье стихотворение в сборнике мне не очень удалось, цветистое слишком, но я знал, как его прочитать хорошо.
Странная девушка, по-настоящему странная. Синие глаза, настолько, что мне показалось, что она носит линзы с подсветкой. У ее матери были похожие глаза, однако не такие… лучистые, что ли, если в них и плескалось когда-то море, то уже давно пересохло.
Я читал стихи. Думаю, я их хорошо читал, лучше, чем обычно, хотя обычно… обычно я их читаю себе, кошке или крабам, когда кошка в паршивом настроении неделю прячется на чердаке. Старухам, когда они спят на лавке. Иногда я читал их в Университете, раз в месяц, когда там собирались любители литературы. Они смотрели на меня с уважением, у меня была настоящая книга, бумажная, в настоящей обложке.
А она слушала меня.
Я читал, перелистывая страницы, забыв брякать на пианино, Масахира брякал за меня, а потом тоже забыл. Пожалуй, в тот вечер я читал действительно хорошо, некоторые посетители отвлеклись от тарелок и слушали.
Я прочитал полкниги, мне похлопали, она тоже старомодно хлопала в ладоши и улыбалась. Официант принес горячий чайник, я отодвинул книжку, налил чаю, стал пить.
Она и ее мама подошли.
– Вы с детства хотели стать поэтом? – спросила она.
– Кажется, да.
Ее мама вежливо протянула деньги за две книги и попросила подписать каждую.
Имя у нее оказалось тоже странное, хотя и красивое, я сразу вспомнил, откуда оно.
– А вы кем хотите быть? – спросил я в ответ.
Девушка пожала плечами:
– Не знаю пока. У меня еще время есть. А вы будете еще читать стихи?
Я собрался дочитать вторую половину книги, но официант сказал, что пора заканчивать, посетители могут заскучать, еще одно стихотворение, не больше.
– Давай из нового! – выкрикнул пьяный Масахира. – Чтоб зашло!
Я достал листок. Я еще не успел его хорошо запомнить и поэтому читал по бумажке, хотя я, если честно, люблю по бумажке, это совсем другое, нежели по книге.
Масахира фальшиво, но буйно сыграл вступление из марша Белых Торпедоносцев. Все посмотрели на нас.
Я прочитал стихотворение.
Я его не очень хорошо прочитал, плохо, кажется, я все-таки ожег язык и теперь слегка присвистывал. Меня никто уже не слушал, только она и ее мать.
– А это стихотворение в книжке есть? – спросила она. – Про будущее и единорога?
– Нет, – ответил я. – Я его только сегодня сочинил.
– Можно я перепишу?
Я сунул руку в карман, достал листок и протянул ей. Она взяла листок и спрятала в книгу. Ее мама засмущалась и стала предлагать заплатить за листок отдельно, но я отказался. Масахира бил по клавишам пианино и топал ногами.
– Вы очень хороший поэт, – сказала ее мама. – Возможно, лучший из нынешних.
– Спасибо, – кивнул я.
– До свиданья. – Ее мама улыбнулась и направилась к выходу.
Масахира сломал пианино. Публика развеселилась, кто-то свистнул.
– Уже поздно, – сказал я. – Время позднее. Вам, кажется, пора.
– Я хочу увидеть будущее, – сказала она.
– Я тоже, – сказал я.
Это правда, я хотел бы увидеть будущее. Масахира стучал кулаком, пианино отвечало болезненными звуками.
Она кивнула. Мама вернулась, взяла ее за руку, они ушли. Некоторое время я не понимал. Так случается, что-то происходит, важное, главное, а ты понимаешь только через минуту.
В дверь кафе ввалилась компания. Да, было уже поздно, в порту заканчивалась смена, и в кафе заходили портовые рабочие. Начинало холодать. Печки не справлялись, рабочие заказывали больше водки и горячего супа. Ко мне приблизился худой взлохмаченный старик с желтыми ногтями. Он поздоровался и высказал критические замечания. Стихи ему не очень понравились, отмечался явный доминат образной системы над формой.
Я не стал спорить.
– Последнее понравилось, – сказал старик. – Последнее мне понравилось. Я бы вот что порекомендовал…
– Мне пора идти. – Я вежливо поддержал старика за локоть, рассовал по карманам книги и поспешил на улицу.
Пьяный Масахира показывал печальной женщине с длинным лицом купленные фотографии и рассказывал про свой род, имевший фамилию еще до Революции Мэйдзи.
На воздухе действительно сильно похолодало, я вдохнул и замерз, на секунду пожалев, что не остался в «Зубе водяного». Посмотрел по сторонам. Я не успел заметить, куда они направились, но решил, что вряд ли вниз в сторону порта и полузаброшенных кварталов, они, конечно, отправились домой, вверх, я отправился за ними.
Я должен был ей сказать. Я понял, что забыл ей сказать.
Чем выше я поднимался в город, тем больше заполнялись прохожими улицы, и публика встречалась уже в основном приличная, одетая хорошо и утепленно, сытая и со спокойными взглядами, и некоторые встречные улыбались просто так, из дружелюбия. Я старался глядеть повыше, чтобы заметить их, ведь я ей должен был непременно рассказать.
Про будущее. Что она его обязательно увидит. И что там будет лучше, чем здесь.
Я шагал по освещенным, относительно чистым и красивым улицам и никак не мог увидеть тех, кого искал. Небо поднялось из воды серой ватой, провисло над хрупкими крышами и сыпало сухим разноцветным снегом.
Наверное, я все-таки свернул не туда, и мы разминулись в зиме светозарного поворота, потерялись в золотых фонарях и косых проулках, во льду и в снегу голодного года и прекрасного дня лучшего моего стихотворения.
Мы обязательно встретимся. Там, у ворот эдемского сада. Будущее. Я не сомневался: там лучше, чем здесь.
