Цагеридзе ответил, что непременно скажет радисту - пусть тот научит Михаила не только ключом стучать, но и вообще управляться со всей аппаратурой радиостанции.
Отходя, он с удовольствием думал, что бывают же люди с золотыми руками. Посмотрит - и сделает. У них не только голова, но как бы и сами руки думающие. Куренчанин как раз такой человек с золотыми руками. Хотя, наверно, и не понимает, каким превосходным качеством его наградила природа. Надо помочь человеку. Надо давать ему работы самые хитрые, самые сложные, какие только бывают на рейде. Пусть учится, проявляет смекалку, свое удивительное мастерство.
Вечером, за чаем, он с увлечением рассказывал об этом. За столом, кроме него, сидели Феня, Елизавета Владимировна, Баженов и Максим, забежавший "на огонек", по-видимому, после очередной маленькой ссоры с Женькой Ребезовой.
Максим ерзал на стуле, дожидаясь, когда Цагеридзе закончит свой рассказ.
- Ну, Мишка чего захочет - добьется, - заговорил он возбужденно. Знаю! Всю жизнь рядом с ним. Руки у него, это точно, золотые. Только ведь золото как попало тоже тратить нельзя. Мишка не зря хотел с рейда уйти. Да и я тоже. Развернуться тут не на чем. Вот хотя бы дамбу эту мы строили, запруду на Громотухе, а теперь "головки", "васильяновы колеса". Понимаете, Николай Григорьевич, ничего же от этого не останется!
- Почему ничего не останется? - изумился Цагеридзе. - Что человеком сделано - всегда останется.
- Ну-у... Чего там останется? Пройдет ледоход, и ни дамбы нашей, ни запруды на Громотухе не будет. Все растаяло, смыто, унесено. "Головки", "колеса" наши тоже с плотами уйдут. И посмотреть будет не на что. Разве только на щепки по берегу? А ведь как мы работали!
- Как же так - не видна будет наша работа? - возразила Феня. - Лес отсюда уплывет. Хорошо. Зато из него где-нибудь там, на Севере, построят дома. Или другое что-нибудь сделают. А это поможет никель добыть из руды, а из никеля... Словом, не знаю, как вы, Максим, а я нашу снежную дамбу, как гранитный памятник вечный, вижу. Это и плотина на Ангаре у Братской ГЭС, и рельсы на Южсибе... А вот о золотых руках, тут мне по-другому кажется. Я, Николай Григорьевич, никак понять не могу и простить не могу, когда "золотые руки" инструмент свой не любят. Он же помощник тебе самый близкий! Инструмент - твой ученик и твой же учитель...
- Мишка грубый инструмент не любил, - перебил Феню Максим. - Лом там или лопату. Такой инструмент, который он силой рук своих заставлял работать. А теперь он топор чуть не под подушкой держит. По часу каждый вечер оселком ему жало наводит. Лом любой возьми - он крушить лед все равно станет. А топор - это уже такой инструмент, что работает хорошо только всяк при своем хозяине. Это Мишке как же не понимать?
- Вы раньше, Максим, не так объясняли, - сказала Феня.
Максим покраснел, стал невнятно оправдываться, что раньше он сам неправильно понимал Михаила - вообще Мишку за последнее время совсем не узнать. При этом как-то странно взглянул на Феню. Тогда покраснела и Феня. И тоже стала оправдываться, заговорила, что руки у Михаила действительно золотые и работает он удивительно хорошо, но вот... словно бы какая-то жестокость к инструменту и даже к самой работе у него чувствуется.
Елизавета Владимировна все время сидела молча, переводя усталый, полусонный взгляд со спорящих на самовар, из которого трясущейся рукой нацеживала в чашки чай и раздавала всем по очереди. Но когда Феня произнесла слово "жестокость", Елизавета Владимировна вдруг приподняла голову, мельком глянула на Анатолия и выговорила с негодованием:
- Жестокость у ней, одна жестокость и есть...
Махнула рукой. А Цагеридзе вздрогнул от неприязни к старухе и ее сыну. Наверно, где-то перед самым ужином они вели очередной свой злобный разговор о Марии, ее называли жестокой, и вот замедленная старческая память некстати отозвалась сейчас на это слово, связав свою мысль с совершенно другим. Но этого никто, кроме Цагеридзе, не понял.
Феня горячо запротестовала:
- Да нет же, не вообще! Я говорила только об отношении к работе!
- Но позвольте, Афина Павловна, - тогда вмешался в разговор и Баженов. - Что значит жестокое отношение к работе? Работа есть процесс преодоления, работать - сламывать сопротивление. Любой процесс труда необходимо заключает в себе своеобразную жестокость к материалу. Процесс труда, в большей там или меньшей степени, но это борьба человека с непослушным, неподдающимся ему материалом. А всякая борьба должна быть непременно беспощадной и жестокой. Иначе она вам не принесет желанных результатов. Вдумайтесь, сами народные слова о труде-то какие: кузнец "бьет" молотком, винодел "давит" виноградный сок, пароход "режет" волну, пила "впивается" в дерево и так далее и так далее. Славить надо жестокость в труде! Она помогает человеку быстрее, короче идти к своей цели.
Цагеридзе вдруг взорвало. Он вскочил, толкнул чашку и сплеснул горячий чай себе на руку. Почему-то в его сознании сразу всплыли, соединились вместе и последний "кросворт" Василия Петровича, и длительная игра, которую московский гость ведет со своей матерью, и вздох Марии в ответ на вопрос "Где ваш муж?" в одном из самых давних с нею разговоров: "...Ведь даже если бы я вам все рассказала..." - и назвала тогда жестоким и беспощадным только за этот его вопрос.
Он наклонился к Баженову:
- А если цель не очень достойная?
Баженов с подчеркнутым спокойствием снял очки, положил на скатерть и отхлебнул глоток чаю.
- Это простой вопрос? Или с намеком?
А Елизавета Владимировна торопливо прошептала:
- Ос, осподи! Чего людям надо?
Цагеридзе опомнился. Не затевать же сейчас за столом, при Афине и при Максиме, такой спор, который в итоге своем непременно затронет имя Марии. Он пощипал свои короткие усики.
- Мне вспомнилось изречение: "Цель оправдывает средства". Так говорили иезуиты, добиваясь своих неблагородных целей. Среди нас нет иезуитов. Среди нас нет идущих к недостойным целям. Следовательно, вопрос мой чисто риторический. Прошу прощения у тех, кто почувствовал в моих словах какой-то намек.
После этого разговор угас. Так, отрывочно, перебросились еще несколькими фразами о всяких мелочах, допили чай, и Максим поднялся первым:
- Пора домой!
Феня сказала:
- Да, мне тоже что-то спать захотелось. - Сунула Максиму ладошку: Спокойной ночи! - и пошла в свой уголок.
Сполоснув чайные чашки и опрокинув их просто на стол вверх дном, чтобы обсохли, Елизавета Владимировна присела на скамейку возле печи.
Мужчины направились к своим постелям. Их койки стояли почти рядом. Прежде чем шагнуть за занавеску, Цагеридзе, сильно кривясь набок, нагнулся, чтобы поднять с полу пуговицу, отскочившую у него с воротника рубашки. Он заметил, с какой оскорбительной брезгливостью посмотрел Баженов на его левую ногу, не позволяющую свободно наклоняться, с каким немым вопросом потом повернулся к матери, а та утвердительно кивнула головой, вздыхая: "Господи, господи, вот потому..."
