— Мишу Косенко и его разведчиков в Австрии сжег этот самый «Лейбштандарт», — Наталья сказала, помолчав, — это я точно знаю. Может быть, тот же Шлетт и даже ваш красавец Йохан. Простите меня, я понимаю, что вы его любите. Но это так.
— Но и они же спасли ту раненую женщину, старика, снайпера, капитана и майора, — напомнила Маренн.
— Это они сделали ради вас. Что им стоило?
— Нет, это неверно, — Маренн возразила. — Не думаю, что если бы на месте Йохана оказался еще кто-то, пусть даже человек, который был бы настроен ко мне романтично, такая операция могла пройти. Даже, скорее всего, не могла. Всех раненых убили бы, забрали в плен, неужели стали бы возвращать русским? У меня была похожая ситуация, человек, которого я любила сильно, не меньше, чем Йохана, сжег у меня на глазах целую русскую деревню вместе с жителями, сжег их живьем, хотя я просила, умоляла, он ни в чем не уступил мне. Ты неправа, — она помолчала. — Потом, — добавила через мгновение. — А если бы вместо тех разведчиков в этом заброшенном доме оказались сами Шлетт и Йохан, эти разведчики что, оставили бы их в живых, позволили бы спокойно уйти? Не сожгли, может быть, но просто бы убили. Сожгли, потому что уже, наверное, боеприпасов не было, берегли.
— Я вам говорила, мадам Мари, еще на Балатоне, для меня между Штефаном и всеми этими Шлеттами есть разница. Есть разница между вами и ими. Я это сказала тогда, скажу и сейчас.
— То, что между мной и ими есть разница, я согласна. Но между Штефаном и ими? Какая? Даже я не знаю.
— Он не был национал-социалистом, вы его не так воспитали. У него не было никаких расовых предрассудков, ему совсем не мешали славяне. Он никого не хотел уничтожать. Штефан не стал бы стрелять в девчонок с косичками под Сталинградом, я все-таки убеждена в этом. А они стали бы. И Шлетт стал бы. И этот ваш Йохан Пайпер, которого Джилл превозносит, как главного героя рейха, — тоже. Стал бы. И стрелял. Не один раз.
— Я с тобой не спорю, стали бы, — Маренн снова обняла ее за плечи и привлекла к себе. — Тогда стали бы. Знаешь, Натали, жизнь — долгая и очень трудная штука, и она не знает черного и белого, она вся состоит из весьма размытых и нечетких красок. Ничего нельзя сказать точно, ни в чем нельзя быть до конца уверенным. Все переменчиво. И человек тоже. Жизнь часто ломает людей, переделывает их. Люди способны изменяться, ты никогда не замечала? Мне приходилось видеть ситуации и похуже, когда стреляли не в противника, с которым ведут войну, когда в спину стреляли по своим, безоружным, ничего не подозревавшим людям. И это делал не кто-нибудь, а мой приемный отец, человек, который значил для меня в жизни очень много. Ты так уверенно говоришь о Штефане, я очень признательна тебе за это. Но сама я так не уверена. Да, он не был национал-социалистом, да он вырос в другой среде, я воспитала его в традиционных европейских и христианских ценностях, как воспитывали меня. Но я все-таки не могу сказать с уверенностью, как ты, что он не стрелял бы. Среда, в которой он вращался, дивизия СС, одна из лучших, одна из самых знаменитых дивизий. Это наложило отпечаток. Это само по себе предъявляло требования, которым надо было соответствовать. Я никогда не слышала от него, что ему что-то неприятно, что ему что-то не нравится. Я бы заметила, если бы это было так и он скрывал это от меня. Его все устраивало, у него было много друзей в дивизии, его любили. Боюсь, что он стрелял бы. Как это ни грустно признать не только тебе, но даже мне. Мне даже еще более грустно. Да, мой сын пошел на войну, чтобы стрелять и убивать людей, никто его не заставлял, он сам хотел, хотел быть как отец, — она встала рядом с Натальей, тоже глядя на море. — И благородной войны не бывает. Она осталась в рыцарских сагах. Именно поэтому теперь я всеми силами борюсь за то, чтобы такая бойня, какую пришлось пережить нам, а мне пришлось пережить два раза, больше никогда не повторилась. Но все-таки нельзя вечно пенять за прошлое, — она посмотрела на Наталью. — Кто они были, Франц, Йохан, их товарищи? Молодые парни по двадцать, двадцать пять лет, которые всю свою сознательную жизнь слушали рейхсфюрера Гиммлера и доктора Геббельса. Те объясняли им мир так, как им хотелось, чтобы они представляли его. Разве в России теперь не поступают также? Это трагедия целого поколения очень способных, талантливых людей, которые были введены в заблуждение. Они понимали мир так. Но мир тоже не остался в долгу, как мы знаем. Пришло время, и он объяснил им, что он есть на самом деле. Это было жестоким разочарованием, ударом, который, возможно, далеко не все заслуживали. Сейчас, после всего, что они пережили, после поражения, я уверена, нет, они бы не стреляли. Сто раз подумали бы. Эти бы подумали. Другие — я не уверена. — Она сделала паузу. — Я вижу, что делают американцы во Вьетнаме, и говорю себе, вот этим еще не все понятно. Ты видела, как они сжигают джунгли напалмом, уничтожая все местное население, которое там прячется? Травят людей газом? Я такого не видела во время Второй мировой войны, да и во время Первой тоже. Я понимаю, это особая война, в которой нет линии фронта, и каждый житель — враг, но это ужасно. Какое там Мальмеди, это все — сплошное преступление. И Билл Смит тоже принимает в этом участие. Если не он сам, то такие как он, выпускники Вест Пойнта Да и сам он, конечно, тоже. Им тоже предстоит пройти свой путь и кое-что узнать, что уже узнали мы. И если ты хочешь знать мое мнение, то между Шлеттом и Биллом Смитом я бы все-таки выбрала первого. Но это твое дело. Во всяком случае, я не вижу смысла отказываться от ресторана. Возможно, там ты узнаешь больше о нем, чем здесь со мной. Но ты ничего не узнаешь, если не будешь разговаривать и просто оттолкнешь от себя. Всегда есть причина послушать, что тебе скажут.
— Но кто я для него, мама? — Наталья резко повернулась. — Я унтерменш, второсортная славянка.
— Не думаю, что он до сих пор так о тебе думает. Или вообще когда-то думал. Напротив, он пытался ухаживать за тобой еще на Балатоне, если я правильно помню. Я не думаю, что на этом надо зацикливаться, это вообще надо все забыть поскорее, чтобы не отравлять память. Договорились? — она улыбнулась и взяла Наталью за руку, та кивнула. — Пойдем завтракать.
Когда они вошли, Джилл смеялась.
Пауль поднялся и придвинул Натали стул. Маренн обошла стол и села рядом с Йоханом.
— Нет, мама, это я о фильме.
— И чем там закончилось?
Женевьева налила ей кофе.
— Благодарю. Партизана поймали?
— Как бы не так, мама, — Джилл передвинулась на самый краешек стула и понизила голос, точно сообщала секрет. — Ты помнишь, он на лодке уплыл на середину реки?
— Да, помню, — Маренн намазала на тост апельсиновый мармелад, — и что, утонул?
— Где там, — Джилл опять засмеялась. — Я же говорю, олимпийский чемпион. Он с лодки нырнул и с головой в воду спрятался. Они все ходят, ищут его, а он сидит себе и сидит, не захлебнулся. Где он там сидит — проверить никто не догадался. А потом — я была потрясена, Пауль, правда? — она повернулась к Крассу. — Вдруг откуда ни возьмись, советские разведчики приплывают.
— Как это приплывают?
