Это было уже слишком; мы разразились безудержным и гневным смехом.
– Вот так в конце нашей беседы Критий растолковал мне свой новый закон. Выходит, я - предмет особого дополнения к конституции; необычайная честь!
Позднее, идя через Агору, мы слышали, как один почтенный глава семейства говорит другому:
– Кое за что мы можем похвалить правительство - что оно ополчилось на некоторые злоупотребления. Давно пора уже было кому-то покончить с этими софистами, которые ловят человека на слове и начинают выворачивать его наизнанку, пока он уже не может отличить правды от лжи, и учат молодежь отвечать напротив, что бы ты ни сказал.
Когда мы прошли, Ксенофонт заметил:
– Вот тебе, Алексий, твой народ, - ты еще хочешь, чтобы он тобою правил?
– Когда людей много, они обкатывают друг другу острые края, как галька на берегу, - отвечал я. - А ты предпочитаешь Крития?
Но расстались мы друзьями. Даже когда мы встречаемся сегодня, через столько лет, у нас с ним все точно так же.
С этого времени друзья Сократа объединились в заговоре. Каждое утро, совсем рано, кто-нибудь появлялся у него дома, чтобы спросить совета. Пока он говорил, отложив свой уход, собирались другие, и дискуссия разворачивалась вовсю. Мы присматривали за улицей; на крайний случай имелся запасной выход через заднюю дверь и по крышам. Обычно нам удавалось задерживать его дома по крайней мере до тех пор, пока на рынке было много народу.
Я вспоминаю маленькую побеленную комнату, полную людей: пришедший первым сидит на ложе Сократа, в ногах; следующий пристроился на подоконнике, остальные - на полу, а Ксантиппа громко ворчит где-то внутри, что не может даже подмести дом. Молча появлялся Платон и усаживался в самом темном углу. Теперь он приходил каждый день - о его уроках больше говорить не приходилось. Его мысленное отсутствие осталось позади; видно было, как он следит за каждым словом, даже забегает вперед, - но говорил он редко. В душе его царил разлад, и мы все жалели его, насколько могут люди жалеть того, чей разум намного сильнее. Я исключаю Ксенофонта, ибо он знал, думаю, что Платон сражается с вопросами, которые сам он не хочет подвергать сомнению, и от этого ему было нелегко.
Те из нас, что шли к нему, собирались в лавке Евфрония, который торговал благовониями собственного изготовления. Она была не из самых богатых и модных, куда забредают все кому не лень, так что здесь не встречалось чужаков, среди которых мог оказаться доносчик. Мы появлялись и выполняли все положенные вежливостью церемонии: нюхали последнее масло, им придуманное и приготовленное, важно объявляли запах то слишком тяжелым, то слишком легким, то слишком мускусным, иногда же, чтобы поддержать хорошие отношения, расхваливали и покупали. А Сократ, когда мы заходили к нему домой, морщил свой вздернутый нос и говорил, что хорошая репутация пахнет лучше.
Но однажды утром человек, который пришел первым (это был Критобул, сын Критона) встретил нас в дверях лавки и сказал:
– Его нет дома!
В наступившей тишине было слышно, как Евфроний уговаривает его:
– Да ты понюхай вот это, почтенный. Настоящее персидское розовое масло. Флакон египетского стекла. Для особого подарка.
– Я был везде, - говорил Критобул, - весь Город обошел. Да-да, пошли мне два флакона, Евфроний.
– Два? Это будет…
Критобул подошел поближе и понизил голос:
– Кто-то мне сказал, что он пошел в Расписной Портик[652123].
Молодые люди, которые ходят туда сейчас посмотреть картинную галерею, вряд ли могут представить себе, что в это самое место люди входили при свете дня на своих ногах, а выходили ночью ногами вперед. Здесь "Тридцать" допрашивали подозреваемых. Конечно, они его использовали и для других целей тоже; и все же стройные колонны, раскрашенные капители и позолота провоняли смертью, как логово Минотавра.
– Кто-нибудь всегда такое говорит, - поторопился успокоить нас Лисий. - Есть люди, которых хлебом не корми, дай только разнести плохие вести. Может, он просто поднялся пораньше совершить жертвоприношение.
– Отец наводит справки. Если он что-то узнает, я вернусь сюда.
Люди в общей беде тянутся друг к другу, так устроено природой; но первое мгновение все мы сидели по отдельности, словно каждый был поражен собственным несчастьем. Ксенофонт, сложив руки на коленях, уставился в стену. У Евфрония он всегда выглядел страшно неуместно. Если тот предлагал ему бесплатный образец на пробу, он говорил: "Для меня не надо. Для девушки у тебя что-нибудь найдется?" Аполлодор ломал большие красные руки, пока суставы не начали трещать. Он присоединился к Сократу совсем недавно и оказался для нас чем-то вроде тяжкого испытания, будучи столь простодушным, что при нем ты ощущал все неудобства компании ребенка без его очарования; да и красотой он не блистал - облысевший со лба, с торчащими ушами. Поначалу кое-кто потешался на его счет, пока Сократ не отвел нас в сторонку и не пристыдил. И в самом деле, этот молодой человек не обманывал себя ложной верой в свои познания, но скромно пришел в поисках добра, пути к которому не знал, - так бродят коровы в поисках соли. Однако, не умея владеть собой, он нагнал тревогу на Евфрония. Серьезные собрания в любой лавке были в то время нежелательны. Мы с Лисием, прошедшие хорошую подготовку на Самосе, постарались прикрыть его, делая вид, что он расстроен неудачей в любви.
Евфроний приободрился и начал выставлять новый товар. Потом оглянулся с удивлением.
– Почтенный Аристокл, ты вошел так тихо, что я и не слышал. А у меня хорошая новость для тебя. Розмариновое масло, что ты обычно заказывал в прошлом году, наконец завезли снова. Той же самой отжимки, нежное и сухое, ты помнишь, я уверен.
Он смазал маслом кусочек полотна и протянул Платону. Тот после краткого молчания проговорил:
– Благодарю тебя, Евфроний, но сегодня не нужно.
– Уверяю, ты увидишь, оно ни в чем не уступает прошлогоднему.
– Нет, Евфроний, спасибо.
Он шагнул к двери и спросил:
– Ну что, мы идем?
Федон подошел к нему и негромко сказал:
– Пока нет, Платон. Сократа нет дома.
– Нет дома? - медленно переспросил Платон. И свел брови, словно человек, измученный головной болью, когда попросишь его подумать о чем-то.
Федон начал было: "Критобул говорит…", но тут он сам появился в дверях. Это был красивый молодой человек, и выбором одежды он старался подчеркнуть свою внешность. По краю гиматия шла вышитая кайма, сандалии украшены кораллами и бирюзой, а лицо у него было цвета отбеленной пеньки.
– Они послали за Сократом. Они собирают группу, чтобы произвести арест. Леона с Саламина, люди говорят. И послали за Сократом, хотят его тоже включить в эту группу.
