– Кто умер, Федон?
– Город! - выкрикнул он. - Город умер и воняет! Но труполюб Критий держит свою мать над землей. Они приняли закон, запрещающий обучать логике!
– Логике? - переспросил я. - Логике?! - У меня это не укладывалось в голове, как если бы он сказал, что есть закон, запрещающий быть человеком. - Но кто может запретить логику? Логика существует.
– Ну так иди на Агору и посмотри. Там стоит извещение, высеченное на мраморе, объявляющее преступлением обучение искусству слов. - Он разразился смехом; "такое лицо встретишь только в темном лесу", как однажды выразился Лисий. - О да, это правда. Ну как, научил я тебя чему-нибудь новому, Алексий, только что? Выучи, запиши - это речь раба. Я открываю школу в Афинах; стань моим первым учеником, и я возьму тебя бесплатно.
Его смех словно разорвался; он резко опустился на свою рабочую скамью у стола и уронил голову на руки среди тростниковых перьев и свитков.
Наконец он выпрямился и проговорил:
– Прости, что я устроил тут представление. Во время осады, когда каждый день человек ощущал, как вытекают из него силы, у него находилось больше душевной стойкости. Мне кажется, нехватка надежды лишает мужества сильнее, чем нехватка пищи.
Я наполовину забыл рассказанные им новости - меня поразила его боль, ибо он был дорог мне.
– Но, Федон, что тебе так горевать? Если боги прокляли нас, тебе-то какое дело? Мы пролили кровь твоих родных, а тебе сделали наибольшее из всех зол.
Но он ответил:
– Я думал о Городе.
– Отправляйся назад на Мелос, потребуй у спартанцев землю своего отца. Ты там найдешь больше свободы, чем здесь.
– Да, - произнес он. - В самом деле, поеду, почему бы и нет? Только не на Мелос - ничто не заставит меня снова увидеть его. Может, отправлюсь в Мегару, изучать математику, а потом в какой-нибудь дорийский город - учить детей. - Он поднялся и начал складывать свитки на столе. Потом улыбнулся: Да что это я болтаю?.. Сам знаешь, я никогда не покину Афины, пока жив Сократ.
Я улыбнулся в ответ; и тут, в один и тот же миг одна и та же мысль пришла в голову нам обоим, и улыбки застыли на наших губах.
Когда я заглянул домой к Сократу, его не было; этого и следовало ожидать в такую пору, когда утро близилось к концу, но я испугался. Я повернул оттуда - и встретил Ксенофонта; в его глазах я увидел свой собственный страх. Мы позабыли сдержанность нашей последней встречи. Он затащил меня в портик - даже он наконец научился понижать голос на улице.
– Это правительство никогда слова доброго не заслужит, пока в нем сидит Критий. Могу сказать, я голосовал против его избрания.
– Не думаю, чтобы он получил много голосов от друзей Сократа.
– Кроме Платона. Ясно одно - Критий так и не простил Сократу истории с Евтидемом. Этот закон направлен против Сократа лично. Любому дураку понятно.
– О нет! - возразил я. - Он направлен против свободы человеческой мысли, как говорит Федон. Никакая тирания не может чувствовать себя в безопасности, пока люди мыслят.
– Мне не нравится слово "тирания", - произнес он чопорно. - Я бы лучше говорил о неверно примененном принципе. - А потом, внезапно став таким, каким знал я его с детства, добавил: - Может, ты не помнишь, какое лицо было у Крития в тот день, зато я помню.
Сначала это показалось мне нелепостью. Я встречал светловолосого Евтидема совсем недавно - он пил в честь рождения своего второго сына. Вполне естественно, что там, где Федон видит мысль в цепях, Ксенофонт замечает лишь мстительность одного человека, у него ведь самый личностный взгляд на мир; но бывают моменты, когда чувства видят больше, чем разум. И тогда я сказал:
– Возможно, ты и прав.
Мы переглянулись, не желая произносить ничего вслух, чтобы не накликать беду, - как глупцы или женщины.
– Так что же нам делать?
– Федон сказал мне, что по всей Агоре повторяют слова Сократа: "Когда нанимаешь пастуха, так за что платишь ему - за то, чтобы стадо увеличивалось, или чтобы уменьшалось день ото дня?"
– Мы будем заниматься самообманом, Алексий, если решим, что он сперва подумает о собственной безопасности, прежде чем высказать какой-то аргумент.
– Да разве нам хочется этого? Он - Сократ. И все же…
– Одним словом, - подытожил Ксенофонт, - мы любим Сократа и мы всего лишь люди.
Снова мы замолчали. Потом я пробормотал:
– Прости, что я был невежлив в последнюю нашу встречу. Ты не совершил ничего, противного своей чести.
– С тех пор, как умер Автолик, я не упрекаю тебя. Я сам…
И тут мы увидели идущего в нашу сторону Сократа.
Радуясь, что он жив, мы кинулись к нему бегом, так что люди оглядывались нам вслед, и он спросил, что случилось.
– Ничего, Сократ, - отвечал Ксенофонт, - кроме того, что мы рады видеть тебя в полном здравии.
Он выглядел совершенно как всегда, приветливо и спокойно.
– О Ксенофонт! - проговорил он. - Какого врача мы в тебе потеряли! С одного взгляда ты определил, что не только моя плоть, кости и органы в порядке, но и моя бессмертная часть - тоже.
Он улыбался на свой обычный насмешливый лад; но у меня сердце упало, и я подумал: "Он готовит нас к своей смерти".
Скрывая страх, я спросил, видел ли он объявление на Агоре.
– Нет, - отвечал он, - меня избавил от труда читать его некий друг, который, дабы я не совершил нарушения по незнанию, оказался настолько добр, что послал за мной и провозгласил мне его наизусть. Думаю, на его память можно полагаться, поскольку это человек, который сам его написал.
По лицу Ксенофонта от бороды до лба поднялась волной густая краска; с детских лет приучался он следить за собой, но с этим свойством так ничего и не смог поделать.
– Не хочешь ли ты сказать нам, Сократ, что Критий послал за тобой ради угроз?
– Не каждый удостаивается такой чести, чтобы законодатель лично растолковывал ему закон. Это дало мне возможность спросить его, объявлено ли искусство слов вне закона потому, что порождает лживые утверждения, или же потому, что порождает правдивые. Ибо в последнем случае все мы должны отказаться от правдивых речей, это же ясно.
Его маленькие выпученные глазки смеялись. Он часто передавал нам удар за ударом словесную схватку, которая произошла у него с каким-нибудь самоуверенным прохожим в палестре или в лавке. Теперь он точно в таком же стиле пересказывал нам содержание этого официального разговора, в котором, ставлю десять против одного, он отстоял свою жизнь.
– Кстати, сколько тебе лет, Ксенофонт? И тебе, Алексий?
– Двадцать шесть, - ответили мы в один голос.
– Клянусь псом[053451], что-то стало с моей памятью! Не иначе, старею. Мне ведь только что запретили беседовать с любым человеком, не достигшим тридцатилетнего возраста!
