острых ножей,
Жив иль умер наиб Шамиля?
Разве порохом скалы не пахнут уже.
И вокруг не дымится земля?
Его имя летело орлом в вышину,
Под конец потускнело оно.
Сабли выправят жизни его кривизну
И отчистят позора пятно.
ПЕСНЯ МАТЕРИ ШАМИЛЯ
«В песне ищи что-нибудь одно — или смех, или слезы. Нам, горцам, сейчас пи то, ни другое не нужно. Мы воюем. Мужество не должно жаловаться и плакать, какие бы испытания на него не обрушивались. С другой стороны, нам нечему и радоваться. Печаль и горечь в наших сердцах. Вчера я наказал молодых людей, которые около мечети танцевали и пели. Глупцы они. Увижу такое еще раз, накажу снова. Если вам нужны стихи, читайте коран. Твердите стихи, написанные пророком. Его стихи высечены и на воротах Каабы».
Так запрещал имам Шамиль петь в Дагестане. Женщин за песню наказывал метлой, а мужчин — кнутом. Приказ есть приказ. Немало певцов попало в те годы под удары кнута.
Но разве можно заставить замолчать песню? Певца — можно, а песню — никогда. Мы видим много надгробных камней, там похоронены люди. Но кто видел могилы песен?
На одной могильной плите я прочитал: «Умер, умирают, умрут». Про песню можно сказать: «Не умерла, не умирает, не умрет». Чего только не делали с песнями в дни газавата, а они мало того что выжили и дошли до нас, но называются теперь по иронии судьбы «песнями Шамиля».
Так вот, про песню матери Шамиля… В те дни неприятельские войска захватили аул Ахульго. Много героев породила эта битва, но все они остались там, на поле битвы. Раненые, не желая сдаваться, прыгали в Аварское Койсу. Среди осажденных была и сестра Шамиля с детьми.
В это тяжелое время усталый, израненный имам приехал в свой родной аул Гимры. Не успел он отдать мюридам повод коня, как услышал песню. Или, вернее, плач:
Плачьте, люди, в горных аулах,
Плачьте по мертвым и славьте их,
Врагу досталась крепость Ахульго,
И никого не осталось в живых.
Далее в песне перечислялись имена всех убитых героев. Сочинивший песню просил всех надеть траурные одежды. Говорилось о том, что в горах высохли все родники, прослышав о таком горе. Была в песне мольба к аллаху защищать горцев, вдохнуть силы в имама и сохранить жизнь восьмилетнему Джамалутдину, сыну Шамиля, находящемуся в заложниках у белого царя в Петербурге.
Шамиль сел на камень, запустил пальцы в густую, крашенную хной бороду, испытующе посмотрел на стоящих вокруг людей, а потом спросил:
— Юнус, сколько строк в этой песне?
— Сто две строки, имам.
— Найди сочинителя этой песни и подвергни ста ударам кнута. Два удара оставь за мной.
Мюрид незамедлительно вытащил кнут.
— Кто сочинил песню?
Все молчали.
— Я спрашиваю: кто сочинил песню?
Тут к имаму подошла его согбенная, печальная мать. В руках она держала метлу.
— Сын мой, песню эту сочинила я. В нашем доме сегодня траур. Возьми эту метлу. Исполни свой приказ.
Имам задумался. Потом он взял из рук матери метлу и прислонил к стенке.
— Мать, ты уходи домой.
Оглядываясь на сына, мать ушла. Как только она скрылась в переулке, Шамиль снял с себя саблю, развязал пояс, сбросил черкеску.
— Бить маму нельзя. Ее вину должен взять на себя я, ее сын, Шамиль.
Раздевшись до пояса, он лег на землю и сказал мюриду:
— Зачем ты спрятал кнут? Достаиь-ка его и исполняй то, что я говорю.
Мюрид колебался. Имам нахмурился, и мюрид лучше всех знал, что за этим может последовать.
Он начал стегать имама, но стегал мягко, не наказывал, а гладил. Шамиль вдруг встал и крикнул:
— Ложись вместо меня!
Мюрид растянулся на лавке. Шамиль взял его кнут и больно стегнул три раза. На спине мюрида появились красные рубцы.
— Вот как надо бить, понял? Теперь начинай и не вздумай снова ловчить.
Мюрид начал хлестать имама и отсчитывать удары.
— Двадцать восемь, двадцать девять…
— Нет, только еще двадцать семь. Не пропускай, не перескакивай.
С мюрида катился пот, и он вытирал его левым рукавом. Спина имама была похожа на горный хребет в пересечениях дорог и тропинок или на склон холма, истоптанный многими табунами.
Наконец истязание кончилось. Мюрид отошел в сторону, отдуваясь. Шамиль облачился, надел оружие. Повернувшись к людям, сказал:
— Горцы, нам надо воевать. Нам некогда сочинять и распевать песни, рассказывать сказки. Пусть враги поют песни о нас. Этому научат их наши сабли. Вытирайте слезы, точите оружие. Ахульго мы потеряли, но Дагестан еще жив, и война не кончилась.
После этого дня еще двадцать пять лет воевал Дагестан, пока не отгремела последняя битва и не пал Гуниб.
В разгар гунибского сражения, которое продолжалось несколько дней, имам молился в мечети.
— Такой беды никогда не знал Дагестан! — сказала Патимат, первая, старшая жена Шамиля.
— Ты ошибаешься, Патимат, знал Дагестан одну беду и до того.
— Какую?
— Когда я, имея такую жену, как ты, взял себе в жены еще и Шуайнат.
Засмеялся имам. Засмеялись израненные мюриды, лежащие тут же, в мечети. Казалось, засмеялся весь Дагестан, впервые услышав, как смеется имам.
Он смеялся в самый трудный для Дагестана час, когда рушилось все, что он создавал и чем гордился. Он смеялся за несколько часов до своего плена.
Вдруг Шамиль замолчал и сделался серьезным. Всех трех своих жен он посадил рядом на гунибские камни и попросил:
— Спойте мне ту песню, которую сочинила моя покойная мать.
Патимат, Написат и Шуайнат втроем запели:
Плачьте, люди, в горных аулах…
Затихли последние звуки песни. С неба светила луна. Погрустнел имам…
— Спойте еще раз.
Снова запели Патимат, Написат и Шуайнат. На этот раз песня полетела дальше. Ее слушали освещенные луной печальные скалы, плакучие ивы, гунибские березы.
— Спойте ее в третий раз! — крикнул Шамиль.
Еще дальше полились звуки песни. Ее услышали теперь горящие аулы вблизи Гуниба, и все молчаливые аулы в отдаленных горах, и все мертвые мюриды в своих могилах. Но тут наступил рассвет, и опять загрохотала битва, последняя битва. А когда отгремели и умолкли орудия, песни уже не было.
Имам стал почетным пленником. Ему возвратили оружие и коня, ему сохранили жен, но ему не оставили Дагестана, увезли далеко на север. Осталась от Дагестана одна только песня, сочиненная некогда старой матерью. Сначала эту песню пели почетному пленнику три его жены. Потом
