тоже блестели глаза.
— Ну, быть волынке, — мелькнуло у меня в голове.
— В карцер его… этого самого старосту!
Надзиратель начал открывать дверь. Все повскакали с нар и из-за стола и толпой навалились на дверь, и надзиратели никак не могли её открыть. Поднялся невообразимый шум. Надзиратели со своей стороны тоже навалились на дверь. Началась борьба. Наши набросились на помощника с бешеной бранью:
— Гад, подлюга, пьяная рожа!
Надзирателям удалось немного отжать дверь и ухватиться за одного из наших. Однако вытащить его из камеры не удавалось. За него ухватились двое, а за тех ещё, и так друг за друга уцепились все. По камере вытянулись две живые кричащие кишки во главе с одним человеком, за которого уцепились надзиратели, и тоже тянули.
Долго не могли справиться с нами. Наконец надзирателям удалось передних вытянуть за дверь и оторвать от нас пять человек. Их сейчас же уволокли в карцер.
Пришёл начальник. Мы потребовали, чтобы вернули в камеру наших товарищей.
— Если вы их не вернёте, мы будем шуметь всю ночь!
Начальник нам отказал и, не желая больше разговаривать с нами, ушёл. Он приказал старшему вызвать к нему политического старосту. Тимофеев, прежде чем идти к начальнику, забежал к нам.
— В чём дело, товарищи, расскажите!
Мы подробно рассказали ему, что у нас произошло с помощником. Выслушав информацию, Тимофеев ушёл к начальнику. Через некоторое время он вернулся и передал нам свой разговор с начальником:
— Начальник заявил мне, что он вполне признаёт нетактичность помощника, явившегося в тюрьму в нетрезвом виде, но и ваши не должны были нарушать тюремных правил: требования помощника были законны. Поэтому он принуждён будет задержать ваших в карцере до утра. На мои настояния, чтобы начальник освободил товарищей сейчас, он ответил категорическим отказом и заявил, что не может подрывать престижа своих помощников…
Мы потребовали, чтобы староста не уходил из конторы и требовал немедленного освобождения товарищей сегодня же.
Но староста начальника в конторе не застал и ничего, следовательно, не добился.
Тогда мы решили не спать и шуметь всю ночь, а мастеровые вынесли решение на следующий день в мастерские не выходить.
Так мы и не спали всю новогоднюю ночь. Шумели, распевали, как будто действительно продолжали встречу нового года.
В 5 часов утра вернулись из карцера арестованные. Начальник всё же выдержал и, не мешая нам шуметь, продержал арестованных до утра. На этом конфликт кончился.
Так закончилась наша встреча с новым 1917 годам.
Напряжённость положения в России чувствовала и администрация каторги. Повсеместные продовольственные «бунты» и политические стачки смущали её. В обычное время стычка с помощником едва ли так просто сошла нам с рук, но в этом случае начальник не решался идти на конфликт с политическими: влияние времени сказывалось.
Жизнь в централе как будто протекала по-прежнему — мастеровые работали, мы в камере занимались учёбой, спорили, дискуссировали, грызлись с патриотами. «Г. Ш.» исправно помещал в иркутской газете свои патриотические сводки, «школа прапорщиков» закаляла себя в «боях» и готовилась к будущей войне.
Между тем с воли приходили всё новые и новые известия, сообщавшие, что между кадетами и прогрессистами идут совещания: готовятся к созданию власти твёрдой руки, «министерства доверия страны», что среди буржуазии назревает сильная тревога и страх перед развёртывающимся рабочим движением и углубляющейся экономической разрухой… в январе вновь вспыхнула в Питере общая политическая стачка.
По призыву Петербургского комитета РСДРП (б) забастовало двести тысяч человек под лозунгом: «Долой войну, долой самодержавие!»
Правительство, напуганное политической стачкой питерского пролетариата, не зная, откуда идёт руководство движением, арестовало «рабочую группу военно-промышленного комитета» во главе с оборонцем меньшевиком Гвоздёвым. Арест был настолько нелеп, что даже монархист Гучков был им возмущён и созвал по этому случаю бюро военно-промышленного комитета, который постановил настаивать на освобождении арестованных. Действия правительства свидетельствовали о его полной растерянности и бессилии перед надвигающейся грозой. Пришло обрадовавшее оборонцев известие об объявлении войны Америкой Германии.
— Ну, теперь всыпем немцам, — прыгали на радостях оборонцы, — конец немчуре!
Выступление Америки нас встревожило: в самом деле, как бы не сорвала Америка развёртывающейся революции.
Она может двинуть в Россию неограниченное количество материальных средств и поможет царскому правительству преодолеть экономический кризис. Тогда всё опять пойдёт насмарку. А на помощь Америки оборонцы сильно рассчитывали: они высчитывали, чего и сколько им Америка может подбросить.
— Теперь, брат, немцы нас голыми руками не возьмут. Пусть только побольше снарядов, хлопка да кожи нам подбросят. А в остальном сами справимся!
— Нет, уж вам теперь никто не поможет: не немцы, а рабочие вас сметут.
Мы были правы: февральские бури уже замели по российским просторам.
Последние дни
Наступил февраль, а с ним прилетели первые ласточки наступающей весны: открытие черносотенной Государственной думы было встречено враждебными демонстрациями политических стачек в Питере, Москве и в других пролетарских центрах под лозунгом: «Долой самодержавие и черносотенную думу!» «Да здравствует революционное правительство!» Путиловский завод выбрасывает на улицу революционную головку рабочих. Рабочие завода устраивают «итальянскую стачку». Администрация закрывает завод и объявляет рабочим локаут.
Путиловцы избирают стачечный комитет и обращаются к рабочим Питера за поддержкой. Питерский пролетариат откликается, и ряд заводов объявляет стачки солидарности. Стачечное движение разрастается.
Администрация Путиловского завода идёт на уступки. Рабочие становятся на работу.
Празднование международного женского дня. Петроградский комитет большевиков организует митинги, которые превращаются в мощные демонстрации под лозунгом «долой войну». Приостановлены работы на всех заводах Выборгского района. Рабочие выходят с лозунгами «мира и хлеба»… солдатки громят продовольственные лавки и магазины… в Питере и Москве на три дня запасов хлеба…
Эти известия электризовали весь наш коллектив. Даже патриоты затихли и перестали скулить: возможность революции и скорого освобождения тоже захватила их.
О войне забыли, она как-то отодвинулась на задний план: мельком просматривали военные сводки и все искали в газетах освещения событий. Но газеты помещали весьма скудные сведения и не давали истинного представления о политическом положении в стране. Поэтому мы с нетерпением ждали неофициальных информаций, которые получали от Церетели, Гоца и других, находившихся в ссылке в Усолье. Они были тесно связаны с Питером, со своими думскими фракциям и по телеграфу непрерывно получали информацию о положении дела, которую немедленно передавали в централ. Мы в эти дни не жили, а горели: каждое известие о движении принимали, как в пустыне живительную влагу, и ненасытно ждали ещё и ещё…
— Слушайте, слушайте. Правительство передало продовольственное снабжение Петербургской думе. По всей России идут разгромы продовольственных магазинов. В городах нет хлеба.
— Это первые раскаты революции. Долой войну! — дружно
