Моя победа в Стокгольме воодушевила Фурмана. Он и в себе ощутил некую перемену и понял, что рычагом этой перемены был я. Часто школьные учителя жалуются на выгорание, на то, что ежедневно тратят массу энергии и очень устают. Однако большинство из них после долгожданного летнего отдыха снова с нетерпением ждут начала занятий. Почему? Думаю, потому, что на работе они все же не только тратят энергию, но и приобретают ее, получают положительный заряд от общения с учениками, с юностью, со свежим взглядом. Все это и получал от меня Фурман.
Будучи играющим тренером, он попросил меня ассистировать ему на взрослом чемпионате страны, но турнир, увы, не принес ему лавров. Сема явно переоценил свои силы, не мог сосредоточенно выдержать всю партию, отвлекался, расстраивался, на какое-то время снова обретал себя, начинал выигрывать, затем снова расхолаживался и упускал шанс за шансом. Но не эта неспособность к холодной собранности поражала в Фурмане больше всего – поражала его «одноцветность». Имея в руках почти неуловимую малость – право первого хода, Фурман превращал его в оружие поразительной силы. Это происходило не только благодаря опыту и блистательным знаниям, но и из-за совершенно особого, неповторимого чутья в дебюте, который он фантастически разыгрывал за белых. Первый темп в его руках превращался в победоносный галоп, перечеркивающий любые усилия самых именитых соперников.
Но стоило Фурману получить черные фигуры, его будто подменяли. Он превращался в совершенно другого человека, не скрывающего своей досады. Он даже не пытался прятать своего расстройства от того, что вынужден заниматься столь бесперспективным делом, как игра за черных. Да, он пытался настроиться на борьбу, пытался упираться и искать какие-то выходы, но во всех этих действиях было столько безнадежности, столько обреченности в его облике, что не оставалось ни малейших сомнений – спасти Сему от поражения способно только чудо.
И это его поведение тоже было для меня хорошим уроком, уроком того, как поступать не следует.
Я считаю Фурмана своим учителем именно со времен подготовки к юношескому чемпионату. Он внес в мое видение шахмат новое видение и новую глубину. Для меня наступил новый этап освоения игры, и я был не просто обязан этим Семе, я оказался этим привязан к нему.
Как раз примерно в это время между Фурманом и Корчным пробежала кошка. Не знаю, каким образом можно было поссориться с таким мягким, обходительным и по-житейски мудрым человеком, как Сема. Любой ссоре он предпочитал компромисс, никогда не решался на открытый конфликт, и, очевидно, надо было быть Корчным, чтобы вынудить Фурмана пойти на это. Полагаю, в глубине души Корчной надеялся, что Фурман сменит гнев на милость, если предложить ему интересную работу – например, помощь в матче с Фишером. Как известно, этой встречи так и не случилось, а я, зная о разладе между старшими товарищами, не стал терять времени даром. Тем более у меня появилась возможность для плотной работы с Фурманом – я как раз перевелся из Московского университета в Ленинградский и переехал в город на Неве.
Фурман жил на окраине Ленинграда в крошечной двухкомнатной квартирке с кухней в четыре с половиной метра и прихожей, которую к общей площади просто невозможно было приплюсовать. Половину места в ней занимала обычная стенная вешалка, а на оставшемся пространстве люди расходились с большим трудом. Маленькая комната служила спальней хозяевам дома, в большой располагалось все остальное: спальня их сына, кабинет, библиотека, внушительных размеров аквариум с подсветкой и кислородным аппаратом.
За несколько километров от дома Фурмана, за серым полем, была свиноферма, и когда оттуда дул ветер, становилось буквально нечем дышать, вонь просачивалась даже сквозь закупоренные окна. Но мы старались не обращать внимания на такую ерунду, как неприятные запахи. Мы были заняты важным делом, которому свиньи точно помешать не могли. К Фурману добираться было очень удобно – одним маршрутным автобусом. И даже когда, выйдя из транспорта, я чувствовал тошнотворный запах, летел в квартиру Семы как на крыльях, подгоняемый ожиданием новых чудесных часов в его гостиной за полированным раскладным столом.
Шахматы у Фурмана были отличные: добротная доска, хорошие, тяжелые, устойчивые фигуры, по форме соответствующие международному стандарту. Их приятно было взять в руки, но еще важнее, что, пользуясь ими, ты их не замечал.
Мы были во многом сходны: я азартен – и Фурман тоже, оба игроки, предпочитающие процесс результату. Мы любили процесс игры, процесс рождения мысли и оба были на удивление фундаментальны. Единственное, во мне все же преобладал анализ, а в нем все аспекты игры синтезировались самым наилучшим образом. Нам удавалось не просто понимать друг друга с полуслова и полувзгляда, но и чувствовать друг друга, как самих себя. А потому работалось нам вдвоем на удивление легко и свободно.
Ни разу за все время совместного труда мы не обсуждали с ним распределение ролей. Фурман был настолько старше меня, настолько образованнее, настолько превосходил опытом и мудростью, что я уступил ему право решающего голоса как нечто само собой разумеющееся, но жизнь довольно быстро переставила нас местами. Сема органически не переносил главенства над кем-либо, он был плохим исполнителем первой роли, ибо совершенно не был готов нести ответственность. Я взял ведущую роль на себя и начал сам определять, когда прислушиваться к советам Фурмана, а когда стоит поискать другие варианты игры. Довольно быстро я осознал, что не стоит воспроизводить его дебютные наработки в партиях с Корчным, ведь за годы сотрудничества Виктор Львович успел хорошо изучить тактику Семы, и стоило начать идти по придуманному Фурманом пути, Корчной безошибочно угадывал не только дебют, но и разветвление, по которому будет развиваться партия.
Пусть я не всегда слепо следовал предложенным идеям тренера, но связь у нас с Фурманом с самого начала и навсегда сложилась какая-то телепатическая. Фурман, сидя в зале, безошибочно угадывал не только мое настроение, но и следующий ход. Этому неоднократно удивлялись в пресс-бюро, когда видели, что я – сидящий на сцене – синхронно следую рекомендациям своего секунданта, отделенного от меня стеной, а бывало, и не одной. Стоя у экрана, Фурман говорил:
– Толя пойдет сейчас так. А теперь вот так.
И Толя именно так и делал.
Однажды, наблюдая за этим, Таль предложил не совсем корректную жертву фигуры, а Сема даже не стал разбирать эту комбинацию, лишь пророкотал добродушно:
– Так Толя не играет.
Над Фурманом подтрунивали, спрашивали, не обладает ли он талантом гипнотизера, пытались обнаружить на нас портативные радиопередатчики, знаменующие научно-техническую революцию в шахматах. Но Сема на эти, в общем, безобидные издевки никак не реагировал. Лишь однажды пояснил кому-то из иностранцев:
– Ну как же… Мы ведь шесть лет вместе.
Вместе мы провели десятилетие. Вместе прошли длинный и тяжелый путь турнира претендентов, прорвавшись сквозь Полугаевского, Спасского и Корчного. Вместе готовились к так и не случившемуся матчу с Фишером. Вместе радовались моему чемпионству. Вместе принимали участие в турнирах, давали сеансы, отправлялись в поездки. Вместе начали готовиться к предстоящему матчу с Корчным в Багио.
