Почему я выбрал именно Фурмана? Потому что моему отбору предшествовала столь неприглядная закулисная борьба, столь крупные шахматные авторитеты пытались не допустить меня к первенству, столь непросто было добиться соблюдения спортивного принципа, что я понимал – работать надо в связке с исключительно порядочным человеком. Именно порядочность должна была быть главным достоинством моего тренера, а не знание и не опыт, хотя и того и другого Фурману было не занимать. Я хотел быть абсолютно уверенным в человеке, который будет мне помогать. И хотя обычно юниоров не спрашивают об их предпочтениях, мне позволили сделать свой выбор и даже настоять на нем. Меня пытались отговорить, предупреждали, что это уже не тот Фурман, который был раньше, говорили, что после операции он ушел в себя, скрылся в собственном панцире, надел скафандр и не испытывает никакого желания его снимать. Уверяли, что от человека, которому все безразлично, не будет никакого толка. Но меня все это нисколько не убедило. Я прекрасно помнил прежнего Фурмана: уверенного в себе и решительного в словах и поступках. И я надеялся, что интересная задача, новые устремления отвлекут его от грустных мыслей, прибавят энергии и сил. К счастью, я не ошибся: предрекаемое врачами время увеличилось в два раза и, вполне возможно, именно потому, что все эти десять лет Сема занимался любимым делом с прежним рвением и охотой.
Не могу сказать, что мы сблизились мгновенно. Конечно, нет. Первые два года мы словно прощупывали друг друга, взаимно притягивались, но не слишком торопливо. Имели значение и большая разница в возрасте, и опыт других отношений, которые у Фурмана с предыдущими подопечными не всегда складывались легко.
Тренер начал работу со мной не спеша – с бесед, в которых пытался понять и мой образ мыслей, и характер, и видение мира, и градацию ценностей. Заодно мы смотрели мои партии, но не так, как это делается обычно, а как бы сверху. Партия прямо на глазах обретала стереоскопичность и глубину, в ней появлялся каркас. Полагаю, мы были не единственными, кто пользовался подобным приемом. Во всяком случае, в недавно вышедшем американском сериале «Ход королевы», где, на мой взгляд, довольно неплохо отражена суть игры, главной героине открывается позиция именно в тот момент, когда фигуры будто оживают где-то наверху и начинают жить своей жизнью.
Большое внимание на тренировках уделяли мы и дебютам – основе шахматной грамотности, в которой Фурману не было равных, а меня еще спокойно можно было назвать дилетантом в этой области. Нам было легко работать вместе, потому что, слушая Фурмана, я словно слышал свои собственные мысли. Все это происходило у меня на уровне ощущений и чувств, каких-то догадок о том, что должно быть именно так, а не иначе, но додумать, объяснить почему, я еще не мог. А Фурман все это додумывал, ему удавалось сконденсировать неясный туман моих чувств в кристаллы ясных мыслей. Тренер словно взял меня за руку, и я сразу почувствовал опору. Нет, он не вел меня, только поддерживал советами и наставлениями, но он наделил меня достаточной уверенностью в собственных силах, и я двинулся туда, куда и шел, твердо, без малейших колебаний: на чемпионат мира среди юношей в Стокгольме.
Когда мы с Фурманом приехали в столицу Швеции, сначала мне никак не удавалось преодолеть состояние особой ответственности, вызванной прежними неудачами соотечественников. Я не мог взять себя в руки и начал турнир не слишком хорошо. Моими главными конкурентами мне виделись венгр Андраш Адорьян и швед Ульф Андерсон. Но в последний момент на турнире появился прежний чемпион мира среди юношей пуэрториканец Хулио Каплан, и я счел его еще более опасным. Позже выяснилось, что я ошибся. Над Капланом настолько довлело желание меня обойти, что он начал нервничать, ошибаться и в итоге лишился даже второго места на соревнованиях.
Первую партию турнира я выиграл, но у совсем слабого соперника. Во второй не сумел одолеть швейцарца Вернера Хуга, в результате моей оплошности у него даже был шанс выиграть в обоюдном цейтноте. Впоследствии Вернер любил вспоминать нашу партию и нередко шутил:
– Поставил бы я тогда мат Карпову, и не был бы он сейчас чемпионом мира.
К третьей встрече меня накрыла простуда, я совсем расклеился и просто не мог заставить себя считать варианты. А партия оказалась жесткая и драматичная. Я недооценил мастерство соперника – филиппинца Эухенио Торре. Сначала я принял жертву пешки, и позиция обострилась, все еще оставаясь лучшей для меня. Но потом я попал под атаку и потратил сорок минут на раздумья. Торре волновался, нервно расхаживал по комнате. Я, тоже подгоняемый волнением, почему-то забыл о том, что на наших часах флажок начинает подниматься за три минуты до контроля, а в Швеции за одну, а когда вспомнил – занервничал еще больше и сделал плохой ход: остался без пешки. Затем прозевал еще одну, и позиция стала для меня безнадежной.
Но на доигрывании зевать начал Торе: много раз ошибался, зачем-то гонялся за моей ладьей, никак не мог решиться на какую-либо конструктивную операцию. Партию снова отложили, и при очередном доигрывании мне удалось добиться ничьей. Кроме того, между этими доигрываниями я успел одолеть австрийца, что помогло усмирить волнение.
Финиш полуфинала сложился для меня более чем удачно: я сыграл вничью с шотландцем Макеем, а все остальные конкуренты «перерубились» между собой. Последнюю партию этого тура я выиграл и вышел в финал, занимая первое место в турнирной таблице.
В финале игралось мне куда легче и спокойнее, чем раньше. В кулуарах даже начали поговаривать, будто я специально слабо начал, чтобы усыпить бдительность соперников. Но на самом деле никакой особой хитрости в этом, разумеется, не было. Просто по ходу турнира пришли и внутренняя уверенность, и хорошее настроение. Настроение мне подняли два обстоятельства. Во-первых, в Стокгольм на гастрольные (показательные) встречи с Ларсеном [39] приехал Спасский, с которым мы встретились, погуляли по городу, поговорили за ужином. А во‐вторых, там у меня обнаружился неожиданный болельщик, перед которым не хотелось упасть лицом в грязь. Перед финальными встречами я пришел в зал, как обычно за пару минут до начала партий, сел за стол и задумался о чем-то своем. Вдруг неожиданно услышал, как незнакомый голос окликает меня по имени. Причем на чисто русском языке, без малейшего акцента. Оборачиваюсь – никого из знакомых нет. А секунду спустя снова:
– Анатолий!
Наконец обращаю внимание на старого человека, который машет мне и приветливо улыбается.
– Здравствуйте, – говорю, – могу вам чем-то помочь?
– Конечно, сынок. Все в твоих руках. Я здесь живу бог знает сколько, еще до Первой мировой приблудился, и все жду, когда же русский человек в очередной раз поставит им мат. Так что ты уж, сынок, постарайся.
Ну как тут не постараться? Я выиграл чемпионат, получил звание международного мастера и тем самым преодолел препятствие, что в Советском Союзе стояло на пути каждого талантливого мастера, которых в стране было очень много, а турниров для повышения своего уровня проводилось крайне мало. Возможностей получить звание международного мастера было совсем немного, но только оно могло вызвать подлинный интерес к шахматисту у организаторов международных турниров. В Стокгольме у меня получилось преодолеть этот невидимый барьер и открыть себе дверь на международные соревнования.
