с тоской глядел на них, вспомнил своего сына, которому также хотел бы передать однажды свое ремесло.
Аннушка вышла с теплым сбитнем, напоить уставших и покрасневших от стужи мужиков. И когда передала крынку в руки Семену, так и растерялась вся, глаза опустила, заулыбалась. И Семен, застыв с крынкой, с улыбкой глядел на Анну. Илья, завидев издали, заулыбался, поглядел на Архипа, подмигнул.
Архип торопился, ибо спешил в Новгород. К весне закончили, и едва кузница была готова, Архип начал работу. Много ее накопилось – клинки, наконечники для стрел, кольчуги. Торопился, собирался за сыном в Новгород. И наконец отпросился у воеводы, верхом отправился за Сашком…
Архип вернулся поникший, серый – он так и не решился никому рассказать о том, что видел в Новгороде. Белянке же с опущенными к полу глазами сообщил, что соседей выселили, ибо дом их тоже оказался пуст. Сашка в городе он не нашел. Белянка, казалось, со смертью дочери похоронила для себя и сына – ничего не ответила на это известие, молча перекрестилась и, словно тень, ушла заниматься домашними делами. Аннушка думала было зареветь, но, увидев строгий взгляд отца, заставила себя сдержаться. Больше о Сашке в их доме не говорили.
Сюда поздно дошли слухи о приближении татарской рати, ратники были в боевой готовности, Архип работал днями и ночами. Ожидали крымцев со дня на день, зарывали в землю добро. Белянка сокрушенно плакала, что нет нигде жизни – в костромской деревне татары сожгли ее дом, из Новгорода выгнали, здесь снова татары. Прятаться негде – кругом одна степь. Оставалось одно – погибать. Архип терпел, пока не срывался и криком своим не заставлял жену успокоиться. Он и сам со страхом переживал эти дни. Уже приготовил для себя и оружие, и броню. Но тогда татары прошли мимо города, спешили к столице…
Скорбные вести о разгроме Москвы и ханском нашествии с опозданием доходили в дальние уголки страны. Дошли и сюда. С ужасом передавали друг другу слухи о том страшном событии, и одна новость была страшнее другой. А тем временем воеводы готовили крепость – рубили более мощные укрепления. Здесь уже Илья трудился, не жалея сил. Привлек всех своих сыновей, спал урывками, и сам рубил, и руководил. Всеобщими усилиями укрепили к зиме город, построили Большой острог, охвативший и грудившиеся под старыми стенами посадские дома. И тогда в город целыми ватагами приходили люди с разоренных поселков, начинали здесь заново свою жизнь. Крепость уже тогда понемногу превращалась в город…
Ратников отправляли пополнять поредевшие полки Михаила Воротынского. Со всех углов только и слышал: «не хватает ратников», «стоять против хана некому», «скоро хан снова придет», «не выстоим». Вот уже и мужики с посада заговорили о том, что надобно идти. Новгородские каменщики братья Филимон и Сашко, давние знакомцы Архипа, сказали, что пойдут со всеми. Засобирался и Илья. Повзрослевшего шестнадцатилетнего сына Семена дома не оставил, решил взять с собой. Аннушка долго плакала, узнав о том, все чаще стала пропадать с молодцем. Белянка ворчала, что дочь не помогает по хозяйству, срывалась на ней, бранила. Архип пару раз видел, как Семен с Анной целовались, скрывшись от всех за посадом у реки.
Разок поймал Семена в городе, сказал, тяжело глядя на побледневшего вмиг молодца:
– Коли узнаю, что дочь мою попортил, не посмотрю, что знаюсь с отцом твоим, собственными руками придушу!
Для верности поднес к его глазам свой крепко сжатый кулак.
– Того не было! – сглотнув, отвечал Семен. – Я дочь вашу замуж возьму!
Архип поостыл, похлопал парня по плечу.
– Слыхал, отец твой на рать сбирается с тобой. Может, останешься?
– Нет, не останусь. Так надо. Вернусь, приведу сватов, – еще более твердо ответил Семен и, откланявшись, ушел по своим делам. Архип заскреб в седеющей бороде своей, вздохнул. Надлежало тоже идти со всеми! О свадьбе дочери он пока не думал, ибо сначала надлежало пережить второй поход татар на Москву.
Ночью, когда дочь спала, а Белянка тихо скребла чем-то в углу под тусклым светом лучины, он вышел из крепости и долго глядел на спящую Оку, расстилающуюся пред ним. Природа безмятежно молчала под покровом темноты, нет-нет да и заплещется рыба в реке или встрепенется какая-нибудь ночная птица. Редкие хаты светят тусклыми огоньками, ветерок подхватывает слабый печной дым. Со вздохом Архип вспомнил, как великой кровью брали двадцать лет назад Казань, а теперь что? Все напрасно? Татары, стало быть, все равно победят? Зря он рисковал жизнью, зря столько бравых ребят полегло в чужую казанскую землю? Вспомнил отчетливо бледное, закостеневшее, залитое засохшей черной кровью лицо Добрыни и его небрежно уложенные на груди руки. Выдохнул, направился к дому.
И уже лежа на печи, обнимая крепкое налитое тело Белянки, прошептал:
– Прости меня, но сидеть тута не смогу, когда враг придет!
Белянка молчала, и он думал, что жена спит, пока не почувствовал на плече теплую каплю слезы.
Поутру бабы уже возились по хозяйству, Архип же заканчивал работу в кузнице и сегодня же намеревался отпроситься у воеводы уйти с мужиками.
Смурого лица жены пытался не замечать, а в душе все равно скребло. Жаль Белянку, понимал он это! Мужиков в семье нет. И так уже более похожа на тень свою, чем на саму себя. Едва пережила потерю обоих детей, а ежели и он погибнет? Архип ждал от нее хоть слова, но она весь день молчала. И лишь вечером за трапезой заговорила со слезами и плачем, мол, на кого оставляешь двух баб, как жить дальше и как хозяйство вести. Архип молча глядел на разбушевавшуюся жену и притихшую на своем месте дочь.
– Одно слово – дуры вы, бабы! – злостно выплюнул он и хлопнул тяжелой пятерней по столу. – Биться некому, татар втрое больше, так ежели каждый так мыслить начнет да под жениным подолом останется, как Москву отстаивать будем?
– А почто нам та Москва? – пыталась спорить уже признававшая поражение Белянка.
– А ты мыслишь, мол, татары Москву и Новгород возьмут, а тута мы жить припеваючи будем? Дочь вот наша выросла, но не от первой ночи с мужем понесет, а от татарина, что ограбит нас дочиста и обратно в крымские степи уйдет!
Тут уж заревели обе бабы, Архип, не в силах выдержать того, стрелой вылетел из-за стола, ушел на крыльцо. Со злости ударил кулаком в стену дома, боль в костяшках уняла гнев.
Ночью Белянка робко пробралась к Архипу на печь и тут же обхватила руками, начала зацеловывать лицо и руки.
