Мороз не ослаблял хватки, и нам приходилось каждый вечер отправляться на поиски дров на улицы Стокгольма. Иначе нам было просто-напросто не выжить.
Однажды вечером мы, как обычно, выбрались из дома (как это ни смешно, разбирать мусор в контейнерах — занятие наказуемое, поэтому мы выходили на охоту под покровом темноты), и нас одолела жуткая жажда. Мы сортировали планки на Мариабергет и решили сделать перерыв, отправиться в «Групен», выпить по пиву и согреться в теплом баре.
Едва мы успели взять пиво и сесть, как Генри ткнул меня своим острым локтем в бок, многозначительно кивнув в сторону соседнего столика. Я взглянул туда и в слабом свете грязной лампы увидел не кого иного, как нашу подопечную — черного ангела, о котором мы заботились, как о собственной дочери, беспощадно холодной ночью пару недель назад.
Она вполне оправилась: милое лицо, округлившееся в нужных местах тело. Очнувшись после нашего курса интенсивной терапии, она стала трепаться с головокружительной скоростью, словно спортивный комментатор на хоккейном матче, который мы так и не увидели. Она несла унылую и невнятную чушь о своей жизни, но нам вполне хватило бы одной фразы — это была вовсе не романтическая сказка. А потом девчонка скрылась, не поблагодарив нас за помощь; мы были только рады поскорее избавиться от нее.
А теперь она сидела в «Групен» с пивом — не картинка из журнала, но все-таки живая, — и смеялась над шутками здоровяка со шрамами на лице.
— Это он, — процедил Генри.
— Кто?
— Тот, кто ее избил!
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю эти игры, ты только послушай.
Я прислушался к их речи: обещания, надежды и холодный расчет. Здоровяк обещал снова начать зарабатывать деньги, а девчонка ему верила. Он уверял, что все снова будет хорошо. Все ясно.
Не успели мы с Генри вновь погрузиться в раздумья, как я почувствовал на себе ее взгляд: она пристально смотрела на меня, словно пытаясь что-то припомнить. Девчонка жмурилась, вертела головой и снова таращилась на меня, как любопытный ребенок.
— Привет, — сказал я.
— Я тебя узнала! — ответила она.
— Наверняка.
— Ты… — сказала она. — Ну, черт… Как же тебя звать… Тебя по телеку показывают, да? Я тебя сто раз видела!
Генри схватился за живот, стараясь сдержать смех. Сам я пытался сохранить спокойствие, говоря себе, что благодарности в мире нет. Впрочем, я уже привык к тому, что меня постоянно, всю жизнь принимают за другого.
— Как эта твоя чертова передача-то называется? — спросила девчонка. — Эй, глянь, — обратилась она к здоровяку со шрамами, который вытянул шею, стараясь разглядеть знаменитость через ресторанную перегородку, но не узнавая.
— Попроси ахтограф, — ухмыльнулся он. — Не, я-то свой телек продал. Но я тебе обещаю, новый куплю!
Мы с Генри допили пиво и отправились на улицу, чтобы довести начатое до конца. Последнее, что я услышал, было:
— Вот черт, никак не могу вспомнить, что за передача!
— Наплюй, — отозвался здоровяк. — Я куплю новый телек, завтра.
Наверное, это все-таки был знак — безымянная девчонка, которую мы нашли у дверей, — черный ангел, которого мы спасли и отпустили. Нас ждали нелегкие времена.
В те дни, когда Китай ввел войска во Вьетнам и всем казалось, что мир вот-вот рухнет, наша квартира превратилась в декларационный офис. Генри Морган никогда не был экономическим гением, а я и подавно: мы сидели в нашей временной конторе в библиотеке, бранились, считали и читали вслух газетные приложения, которые не вносили в дело никакой ясности. У меня было восемнадцать источников дохода, у Генри — немногим меньше; кроме того, ему было угодно изображать таинственность и скрытность, и он не хотел посвящать меня во все свои дела. Самым существенным источником была ежемесячная выплата из наследства, к ней прибавлялись разные подработки, гонорары статиста из кинокомпаний. Картина моих заработков была примерно такой же. Экономика оказалась нелегким делом для джентльменов, которые решили скрыться от всего мира, к тому же жульничать нам хотелось изящно — не признаваясь в обмане.
Однако прочитав воскресным утром, что Китай ввел войска во Вьетнам, а третья мировая может начаться в любой момент, мы ощутили ничтожность своих манипуляций с воображаемыми пятидесяти- и стокроновыми купюрами. Будь мы хоть трижды неточны в расчетах, наши доходы все-таки были едва ли не самыми низкими в стране, и это казалось нам несправедливым.
Генри, наверное, возмущался больше, чем я: он превосходил меня в выражении любых настроений — и эйфории, и депрессии. Советский Союз, разумеется, сделал строгое предупреждение, призвав Китай немедленно вывести войска из Вьетнама, с которым Союз заключил договор о защите, тем самым взяв на себя обязательство принимать участие в делах этой страны.
— Шабаш! — вздыхал Генри. — Мир, точно, сошел с ума. Меня сейчас вырвет!
— Да, просто глупо сидеть здесь и вписывать в декларацию все до последнего эре, — сердито согласился я. — Это Беккет, самый что ни на есть Сэмюэль Беккет.
— Кажется, мне надо в церковь, — сказал Генри. — Сходить на службу и всю эту петрушку. Это единственное, что можно предпринять в такой ситуации.
— Только не говори Лео, — ответил я. — Я устал от ваших ссор.
— Пусть этот чертяка целуется со своими миролюбивыми восточными народами.
— Ну, не перегибай палку. Ты уже глупости говоришь!
— Ну и кавардак теперь начнется! Как они будут разбираться со всем этим? Русские давно уже зверствуют, теперь и китайцы начнут. И кому они тогда будут молиться?
— Явно не Богу.
— Не шути со мной, я ослаб, — попросил Генри.
— Это не сарказм, — заверил я его. — Но я все-таки не понимаю, что ты забыл в церкви.
— Не трогай, пожалуйста, Лютера, — возразил Генри. — Я больше не верю в эти штучки. Пусть он и сочинял страшилки, но есть же и милость Божья.
— Но сначала надо умереть?
— Не обязательно! Черт, чему вас только в школе учили?
— Как только тебе нечего ответить, ты сразу начинаешь изворачиваться, Генри. Тебе не говорили? Бьешь ниже пояса, стоит заговорить с тобой о чем-то серьезном. Не можешь ответить на вопрос — и бьешь.
— Ты Лео наслушался, — горько произнес Генри. — Это его любимый аргумент. Чуть что, он сразу говорит, что я бью ниже пояса. Но черт возьми, Класа, давай успокоимся. Нельзя впадать в отчаяние только потому, что китайцы посходили с ума. Я уважаю тебя, а ты уважай меня, олрайт?
— Олрайт.
Генри и вправду отправился на службу в церковь и вернулся домой в гораздо лучшем настроении. Пастор в церкви Марии Магдалены произнес нужные слова: он был хороший парень и вовсе не изолировался от мира, нисколечко. Он умел найти подход к проблеме, округлить острые углы и завершить речь спокойным, мягким словом утешения, которое и требовалось Генри Моргану.
