вкусом в одежде, не согласился бы предстать в столь уродливой и одновременно комичной сцене.
Однако среди этих разрушений я обнаружил, что его надбровные дуги, как и цвет глаз, не изменились, и решился говорить с ним, не отрывая взгляда от двух этих деталей, которые совпадали с моими воспоминаниями. Увы, он улыбнулся, его веки сомкнулись, и эти два опознавательных знака внезапно поглотила покрывшая все жирная масса. Я содрогнулся: у меня отняли Пакена. Багровая жаба у меня на глазах сожрала остатки прошлого. Я только что стал свидетелем убийства.
Заметив мой испуг, Пакен воскликнул:
– Да-да, знаю, я изменился! Так надо, иначе сдохнешь. Поначалу, когда возраст дает о себе знать, ты суетишься, делаешь над собой усилие, пытаешься стереть или припудрить его следы. А потом однажды понимаешь, что в некоторых сражениях тебе не дано одержать победу: ты уже не самый красивый, не самый изящный, и ты все меньше привлекаешь женщин. Если ты переживешь этот день, он станет прекрасным!
Он велел слуге принести нам пива, фруктов и фаршированных фиников.
– Я все бросил, Ноам. Тому, кто прежде был несравненным, лучше отступиться. Я предпочел измениться. Не будучи голодным, я дал волю своему аппетиту, и тогда родился вот этот Пакен.
Он предложил мне чокнуться стеклянными чашами и выпить.
– Поначалу я был обескуражен ударами, которые наносили мне годы, а теперь наслаждаюсь свободой. Конец обольщениям, усилиям, ненасытным потребностям, часам, потраченным на красоту волос или кожи, и физическим упражнениям для укрепления мышц живота. Я жру, Ноам, ты даже представить себе не можешь, как я обжираюсь! Теперь ничто не сдерживает меня. Да, я больше не трахаюсь! Не важно, я столько пилился[86], что накопил воспоминаний об этом на многие тысячелетия. Теперь наконец я понял, зачем в молодости столько трудился: я начинаю свою вторую жизнь. И жадно поглощаю все, чего прежде избегал.
Я облегченно вздохнул. Изменившись внешне, психически Пакен оставался прежним: он упивался своей персоной. Он, как в прошлом, был доволен собой и все так же оставался единственным субъектом своего восхищения. Благословенный богами, он был создан для блаженства. Он наслаждался каждым мгновением своего пребывания на земле. Пусть он не стал мудрецом, но он стал блаженным.
– Не нравиться, когда больше не можешь? Какой ужас!
Он прыснул, и смех прежнего Пакена вселился в дряблого мастодонта; демон играл со мной злую шутку, заставив его здоровым, бодрым и очаровательным выйти из этой толстопузой туши.
Мы проговорили долгое время. Общение было гораздо дороже того, что мы рассказывали. Он мало чем интересовался, а я не испытывал никакого желания распространяться о Моисее.
Он рассказывал мне свои байки, а я рассматривал его, чтобы привыкнуть к этому новому Пакену. Мои ощущения уточнялись. То, что смущало меня, не столько касалось переизбытка веса, сколько невнятности пола. Женское одержало верх. Этот бывший племенной жеребец изменился благодаря мимике, жестикуляции и жеманности, свойственным женщинам, стал по-иному шевелить своими унизанными перстнями пальцами, приглаживать волосы; теперь он выражал сомнение, едва заметно поджимая губы, чтобы показать испуг, быстро взмахивал ресницами; и поправлял одежду, похлопывая по складкам на бедрах. Разумеется, я обнаруживал у него некоторые повадки прежнего Пакена, но тогда в его манерах сквозила наглость, однако они казались совершенными, поскольку были присущи красивому молодому человеку, и это лишь придавало ему мужественности; а вот у развалившегося передо мной бесполого существа они становились преувеличенными, а потому вызывали неловкость.
Я подумал о его сестре. Мерет тоже коснулись годы, однако, поскольку я никогда не расставался с ней, тайная и молчаливая работа времени была почти неуловима. Видя, как она меняется, я не замечал изменений. Время поражает нас только исподтишка. Преобразование Пакена граничило с ловким фокусом.
– Мне необходимо повидаться с Неферу. Успокой меня, она еще жива?
– Эта старая карга? Да она вечная!
– Я ей стольким обязан.
– Да брось ты!
– Во-первых, жизнью Мерет. Вспомни: принцесса вмешалась, чтобы спасти ее, когда Сузер пожелал похоронить твою сестру в пирамиде своего отца вместе с другими слугами.
– Ну…
– Кстати, а как Сузер?
– Совсем впал в детство. Без митры и короны в нем не осталось ничего от фараона.
– И кто же правит?
– Как прежде, визирь и чиновники, все движется по накатанной дорожке… Ты правда хочешь нанести визит этой змеюке Неферу?
– Мне хочется поприветствовать ее. Благодаря ей я узнал Моисея.
Пакен возмутился:
– Ах так? Ты считаешь это благодеянием? В этом я с тобой не согласен. Когда Моисей здесь орудовал, он вызвал жуткие беспорядки. Однако с тех пор, как он ушел, о нем забыли. Никто о нем и не вспоминает. Пройдись по улицам, поспрошай людей: его словно бы никогда не существовало[87].
– Устроишь мне визит к Неферу? Готов поспорить, что у тебя по-прежнему широкий круг знакомств и ты вхож во многие дома.
Пакен слегка зарумянился. Он все так же был падок до комплиментов, хотя уже не мог рассчитывать на свою выправку.
И правда, в последующие часы, когда я нежился в тени тамариска, Пакен поднял старые связи, воспользовался своим талантом сводника и с потным лицом вернулся ко мне, чтобы объявить, что назавтра мне назначена аудиенция во дворце.
Вокруг принцессы Неферу ничто не утратило своей свежести. Павильон утопал в пышных зарослях жасмина и роз, которые пытались затмить друг друга ароматами. В покоях сновали двадцатилетние прислужницы, на стенах сияли яркими красками фрески, избежавшие обветшания и трещин.
Сама Неферу, которая ждала меня в глубине зала, сидя в кресле с когтистыми ножками, не изменилась. Ее не потускневшее и не пострадавшее от времени лицо оставалось прежним, а платье облекало все ту же фигуру. С одной только разницей: принцесса не изображала безразличие; она, напряженная и возбужденная, сверкающими от нетерпения глазами смотрела, как я вхожу. Когда я преклонил перед ней колена, она радостно воскликнула:
– Ноам, ты все тот же!
Из осторожности я прибег к макияжу: слегка посеребрил виски и наметил морщины, не слишком исказив черты лица.
– Ты тоже, Неферу. Ты что, забыла стареть?
С радостной беспощадностью она улыбнулась:
– Это время обо мне забыло, но тсс!
На сей раз она рассмеялась искренне, и это сбило меня с толку. Прежде она, пленница то сурового, то печального образа, никогда не выражала свою радость открыто.
После этого мгновения веселья она высморкалась. По краскам, которые она оставила на ткани, я понял, что она вся нарисована. Ее цвет лица и кроваво-красный рот целиком зависели от грима; что же касается щедро и более умело, чем прежде, наложенной вокруг глаз темной краски, то она
