к Друскату и с угрозой сказал:
«Твое сегодняшнее поведение без последствий не останется, товарищ!»
Именно на это он и надеется, ответил Друскат.
Друскат не сразу разыскал в толпе толстяка Штефана. Тот взглянул ему навстречу, чуть искоса, как человек, которому при всем старании не удастся вставить нитку в игольное ушко, но Друскат давно научился прикидываться бодрячком, он по-приятельски угостил Штефана тычком в грудь и сказал:
«Макс, я говорил и о твоей выгоде. Смотри, если мы построим дорогу, холм перестанет быть непреодолимым барьером между деревнями, путь для техники открыт!»
«Демагог!»
Друскат ответил обворожительной улыбкой:
«Дружище, я выучился у тебя множеству вещей».
В этот момент Анна позвала его в заднюю комнату. Там ждал Гомолла. Он, ухмыляясь, сидел в кресле, нынче Анна потчевала шнапсом с особой торжественностью — поднесла рюмочки на серебряном подносе.
«Понравилось мне, как ты говорил. Только разумно ли это, мой мальчик?» — сказала Анна.
Друскат взял с подноса рюмку, приподнял ее, кивнув сперва Анне, потом Гомолле, и задорно сказал:
«Растем, Густав!»
Анна засомневалась, но при ее обывательских взглядах иного нельзя было и ожидать.
«Только подумаешь, что деревни утихомирятся и вы доведете доброе дело до конца, ан нет — опять у вас что-то новое на уме. И вечно суета, вечно споры... Боже мой, и что в этом доме только ни происходило. Ну да моему делу все это не в убыток, не то, что тебе, мой мальчик. Между прочим, — она повернулась к Гомолле и свое «между прочим» произнесла с ехидной усмешкой, — Даниэль очень напоминает мне тебя, Густав. Я хочу сказать, он сейчас такой, каким ты был раньше. Здорово он прописал Штефану!»
Гомолла не отреагировал на нахальное замечание Анны, усадил Друската на стул, стоявший рядом с его креслом, и внушительно сказал:
«Кое-кому не понравится твоя правда. Тем не менее ты должен набраться смелости и изложить свои идеи на окружной партконференции так же хорошо, как ты сделал это сегодня, а если можно, даже лучше».
Окружная партконференция состоялась несколько дней спустя. Около тысячи человек собрались в «зале для мероприятий» — так называется светлое здание, внешне напоминающее отлитый в бетоне цирковой шатер, — в президиуме рядом с партийным руководством округа и заслуженными передовиками сидели товарищи из Берлина, из ЦК и из министерства сельского хозяйства. Среди передовиков вовсю важничал толстяк Штефан, без пиджака: в тот день было душно, собиралась гроза, в воздухе словно что-то нависло, в зале тоже чувствовалось — погода должна была перемениться.
Друскат записался в прения. Когда ему наконец дали слово, он собрал свои бумажки и зашагал к трибуне, ноги не очень слушались, он смущался такого множества взглядов. Посмотрел вниз, в зал, увидел тысячу лиц и не нашел ни одного знакомого, в горле стоял комок, ему пришлось сперва откашляться, прежде чем он смог проговорить:
«Товарищи...»
Он чувствовал себя на трибуне одиноким, но вот увидел Гомоллу, старик ушел со своего места и отыскал стул в первых рядах, он был само внимание. Итак:
«Товарищи» — сперва введение, общие положения, как то, чего мы хотим добиться у себя в округе, в стране, соотносится со всем миром, и дальше: как совершенно справедливо отметил предыдущий оратор... это, конечно, никого не волновало, но он разговорился и увлекся, забыл в конце концов, как странно слышать собственный голос, а потом вздохнул поглубже и вмешался — он, председатель кооператива-середняка! — в большую политику. И вдруг почувствовал, какая власть и какая ответственность выпадают на долю человека, который может высказать то, что волнует многих.
С трибуны он сошел под несмолкающий гром аплодисментов. Он смотрел в смеющиеся лица, смеялся сам, хотел было проскользнуть на свое место, но кто-то дернул его за рукав — Гомолла.
«Пошли, — шепнул он, — можно позволить себе маленькое нарушение дисциплины».
Они, крадучись, выбрались из зала, пока там выкликали следующего оратора, прошли в парк. Друскат глубоко дышал, точно выиграл трудное соревнование. Было по-прежнему душно, но погода переменится, Друскат чуял.
«Парень, — сказал старик, — частенько я на тебя злился, и все-таки всегда знал: есть в тебе что-то такое, что-то из тебя еще получится. Сегодня я горжусь тобой. На мой взгляд, самая лучшая речь, и еще, я чую, смотри, пошлют тебя на партсъезд. Добился своего! Разве ты не рад?»
«Почему? — сказал Друскат. — Я рад».
Однако лицо его вдруг посерьезнело.
Неделей позже Друскат побывал у Штефанов. Он въехал во двор, мотоцикл громко тарахтел, он прислонил его поблизости от подстриженных в форме шара лип, что росли возле крыльца. Дверь открыла Хильда Штефан:
«Давненько ты у нас не был».
После той безобразной драки в гостиной у Штефанов Друскат ни разу не заходил к ним. Он кивнул Хильде, найдя ее изменившейся. Она туго зачесала волосы назад и свернула их узлом, выглядела красивой и серьезной.
«Целый год», — сказал он.
Она пригласила его в дом, отворила дверь в комнату, но взгляды и движения ее были усталые, словно в доме случилось горе.
Друскат вошел. Макс Штефан праздно сидел в одном из тяжелых мягких кресел. Он сделал гостю знак газетой, которую, по-видимому, читал; приход Друската, казалось, ничуть не удивил его.
«Читал?» — спросил он, щелкнув по газете, и процитировал: — «Сколько еще жить за счет других? Трепачи! Три вопроса товарищу Штефану. Штефаны еще хозяйничают во многих деревнях!»
Он свернул газету и бросил ее на журнальный столик:
«И так далее. Мое доброе имя стало символом косности. Ох, — Штефан сложил ручищи клещами и сжал их, — попадись мне в лапы эти писаки». — Теперь он смотрел на Друската. Тот прислонился к дверному косяку.
«Твоя речь на окружной конференции, с фотографией. Что, Хильдхен, в кои-то веки в газете красивый мужчина. Как самочувствие?» — сказал Штефан с горьким одобрением.
Друскат выпятил нижнюю губу:
«Хорошо».
И тут Хильда громко запричитала:
«Люди-то как себя ведут после всех этих статей в газете — кошмар! Раньше придешь, бывало, в магазин, продавщица всегда что-нибудь отложит, знаешь, ведь: фрау Штефан то, фрау Штефан се. А теперь разговоры стихают, стоит мне только дверь открыть. Некоторые на улице отворачиваются, здороваться перестали».
Друскат, все еще в дверях, спросил:
«И по-твоему, виноват в этом я?»
Хильда отвернулась от Друската, подошла к Штефану, он один занимал целое кресло. Хильда
