сопротивление.
Жалкая, тускло мерцавшая тростниковая свечка лепилась на краю длинного стола из сосновых досок. В ее отблеске все еще ошеломленный Бирн увидел девушку, которую оттеснил от двери. Она была смуглой, в короткой черной юбке и оранжевой шали; из черной, густой, как лесная чаща, копны ее волос, скрепленной гребнем, выбивались отдельные пряди, темным облаком нависая над ее низким лбом. Из дальнего конца длинной залы, где в очаге плясало пламя и ложились тяжкие тени, послышался двухголосый, пронзительный, жалобный вопль: «Смилуйтесь!» Девушка, придя в себя, с шипением втянула воздух сквозь сжатые зубы.
Нет нужды повторять всю череду вопросов и ответов, которые уняли страхи двух старух, сидевших по обе стороны от очага, где стоял большой глиняный котел. Бирну представились две ведьмы, наблюдающие, как в котле кипит смертоносное варево. Но когда одна из них, тяжело поднявшись, приподняла крышку, оттуда донесся запах чего-то аппетитного. Вторая не двинулась с места и сидела, сгорбившись, лишь тряслась ее голова.
Они были омерзительны. Что-то гротескное было в их дряхлости. Их беззубые рты, крючковатые носы, худоба той, что двигалась, и желтые отвисшие щеки той, что трясла головой, могли бы показаться смешными, если бы зрелище столь ужасной телесной деградации не было столь невыносимым, не заставляло думать о невыразимых тяготах старости, превращающей все живое в нечто отвратительное и ужасное.
Чтобы избавиться от этих чувств, Бирн обратился к ним, сказав, что он англичанин, ищет своего соотечественника, который ранее шел этой дорогой. Лишь он произнес это, как сцена его расставания с Томом с необычайной живостью предстала перед его глазами: угрюмые селяне, злобный карлик, одноглазый торгаш Бернардино. Так, значит, эти невероятные страшилища и есть те самые тетки, что сношались с дьяволом.
Кем бы они ни были когда-то, невозможно было представить, как эти дряхлые старухи могут услужить дьяволу сейчас, в мире живых. Кто из них Люсилья, а кто Эрминия? Их имена давно забылись. Слова, что произнес Бирн, заставили их замереть. Колдунья с ложкой застыла, перестав мешать варево в котле, голова второй на миг перестала трястись. Ничтожной доли секунды хватило Бирну, чтобы понять, что он напал на след Тома и находится на верном пути.
«Они видели его», – убежденно думал он. Нашелся хоть кто-то, кто видел его. Он был убежден, что старухи будут отрицать, что видели англичанина, но, напротив, они охотно рассказали ему, что угостили его ужином и оставили переночевать. Они говорили наперебой, описывая его внешность и манеру держаться. Ими овладело волнение, необыкновенное для их лет. Скрюченная колдунья принялась размахивать деревянной ложкой, а распухшее чудище слезло с табуретки и переминалось с ноги на ногу, скрипя половицами и тряся головой все сильнее. Подобное возбуждение весьма смутило Бирна. Да! Большой, сильный англичанин ушел наутро, съев ломоть хлеба и выпив вина. Если кабальеро желает следовать той же дорогой, нет ничего проще, но только утром.
– Дадите ли вы мне кого-нибудь в провожатые? – спросил Бирн.
– Да, сеньор. Хороший парень. Тот, что уходил, когда вы появились.
– Но я же слышал, как он стучался в дверь, – возразил Бирн. – Увидев меня, он пустился прочь. Он явно намеревался войти.
– Нет! Нет! – наперебой закаркали ведьмы. – Он уже уходил, уходил!
«Может быть, это действительно было правдой. Стук был слабым, еле различимым и мог мне просто померещиться», – подумал Бирн. Он спросил:
– Так кто же он?
– Ее жених! – закричали они, указывая на девушку. – Он отправился домой, в далекую деревню. Но утром он вернется. Он ее суженый! А сама она сирота, дитя бедных рабов господних. Мы приютили ее во славу божию, во славу его!
Сирота затаилась в уголке у очага и неотрывно следила за Бирном. Он подумал, что эту дочь дьявола две старые карги приютили не из любви к богу, а во славу сатаны. Глаза ее чуть косили, пухлые чувственные губы и смуглое лицо были полны дикой, непокоренной красоты. Пристальный, внимательный взгляд этой дикарки, прикованный к Бирну, напоминал ему голодную кошку, что наблюдает за птичкой в клетке или мышью в мышеловке.
Она накрыла на стол, и это его порадовало, но ее черные раскосые глаза были так близко и изучали его так пристально, словно силясь прочесть что-то на его лице, что ему было не по себе. Все же это было лучше, чем близость кошмарных мутноглазых ведьм. Чувства его притупились, быть может, причиной тому было то, что он отогрелся, и покой, сменивший изматывающую борьбу со стихией в пути. В том, что Тому ничто не грозит, сомнений не было. Должно быть, он уже повстречался с людьми Гонзалеса и сейчас спал в их горном лагере.
Бирн поднялся и, наполнив жестяной кубок вином из бурдюка на стене, снова сел. Ведьма с лицом мумии заговорила с ним, вспоминая о былом, хвалилась славными деньками, что знавал их постоялый двор. Знатные люди то и дело приезжали тогда на каретах, а однажды, давным-давно, сам архиепископ провел здесь ночь.
Ведьма с опухшим лицом слушала ее, не сходя с места, не двигаясь, лишь все тряслась ее голова. Девушка (Бирн уверился в том, что это всего лишь цыганка, которую зачем-то приютили старухи) уселась у огня в свете тлеющих углей. Она что-то напевала себе под нос, изредка щелкая кастанетами. При упоминании архиепископа она нечестиво усмехнулась, обернувшись к Бирну, и ее черные глаза полыхнули отраженным красным пламенем, а зубы сверкнули белизной в тени под навесом очага. Он тоже улыбнулся ей.
Он успокоился, чувствуя, что ему ничто не угрожает. Здесь его не ждали, а значит, против него ничего не замышлялось. Его одолевала сонливость. Пребывая в полудреме, он все же боролся со сном, как ему казалось, успешно, пока не встрепенулся от адского гвалта. В жизни он не слышал таких скрипучих, пронзительных криков. Ведьмы яростно грызлись друг с другом, споря о чем-то. Предмет спора остался в стороне, и теперь они поливали друг друга оскорблениями, дышали старческой злобой в свирепой сумятице. Взгляд черных глаз цыганки метался от одной к другой. Бирн никогда еще не чувствовал такого отчуждения в присутствии человеческих существ. До того как он догадался, что же служило причиной их перепалки, девушка вскочила, громко застучав кастаньетами. Стало тихо. Она приблизилась к столу, склонилась над ним и, глядя в его глаза, твердо проговорила:
– Сеньор, вы переночуете в комнате архиепископа.
Ведьмы не стали возражать. Тощая, переломленная пополам, теперь опиралась на клюку, а оплывшая взялась за костыль.
Бирн встал, направился к двери и, повернув ключ в огромном замке, спокойно опустил его в карман. В дом можно было попасть лишь этим путем, и он не желал быть застигнутым врасплох опасностью, что могла притаиться за его
