— Атлантический океан, он могучий.
— Это точно. Так вот поднял все эти доски и выбросил на Оушен-авеню. Такое дважды было за всю мою жизнь.
— Вы помните вашу жену?
— Конечно помню. Я приехал сюда. Я женился. Очень хорошая женщина. Она скончалась, лет тридцать-сорок тому назад. С тех пор я один. Нехорошо быть одному. Очень одиноко. Но что делать? Ничего не поделаешь. Справляйся, как можешь. Вот и всё. Когда солнце светит, когда солнечно, я выхожу во двор. Сижу на солнце. У меня такой славный загар появляется. Вот так и живу. Это я люблю. На улице сидеть. На заднем дворе. Когда солнце, я там целыми днями сижу. Вы понимаете идиш? «Старость — холодная гадость». Сегодня-то дождь.
Надо бы как-то подступиться к этому буфету. Но Фиш положил руку мне на колено и продолжал говорить, и даже сам Макиавелли не смог бы подняться в такой момент, даже если бы он знал, как я это знаю, что в этом буфете находится нечто важное. Я это знал. Там вовсе не призрак моей матери: она лежит в своей могиле, и призрак ее вместе с ней. А здесь — нечто очень важное, реально существующее, настоящее, как солнце, от которого Фиш покрывается загаром. И тем не менее, Шаббат не мог двинуться. Должно быть, это и есть почтение к старшим, о котором говорят китайцы.
— И вы засыпаете?
— Когда?
— Когда греетесь на солнце.
— Нет. Я не сплю. Просто смотрю. Закрываю глаза и смотрю. Не-ет, я не могу спать. Я же говорил, я очень плохо сплю. Я поднимаюсь наверх вечером, часа в четыре — в пять. Ложусь в постель. Я отдыхаю в постели, но не сплю. Со сном плохо.
— Вы помните, как впервые приехали на побережье?
— Как я приехал? Вы имеете в виду — из России?
— Нет. Из Нью-Йорка. Когда уехали из Бронкса. Отделились от отца с матерью.
— А-а, да. Я приехал. А вы что, из Бронкса?
— Нет, моя мать жила в Бронксе. До замужества.
— Вот как? Ну так вот, я женился и переехал сюда. Да. Я женился на очень хорошей женщине.
— Сколько у вас было детей?
— Двое. Мальчик и девочка. Мой сын, он не так давно умер. Бухгалтер. Хорошая работа. Голова ни о чем не болит. И Лоис. Вы знаете Лоис?
— Да, я знаю Лоис.
— Прелестная девочка.
— Это правда. Было приятно повидать вас, Фиш. — Взять его руки в свои, подержать и уйти. Пора уже.
— Спасибо, конечно, я тоже был рад повидать вас.
— Вы знаете, кто я, Фиш? Я Моррис, Микки. Сын Итты. Моего брата звали Морти. Я вас так хорошо помню, около вашего грузовичка на улице. Помню, все женщины выходили из своих домов и спешили…
— К грузовику.
Он со мной! Он вернулся и сжимает мои руки так, как я уже не смог бы сжать чьи-нибудь руки!
— К грузовику, — повторил я.
— Купить у меня овощей. Это было восхитительно, не так ли?
— Да. Именно это слово. Все было восхитительно.
— Восхитительно.
— Много лет назад. И все были еще живы. У вас в доме есть какие-нибудь фотографии?
Несколько фотографий было на буфете. Без рамок, просто прислоненные к стенке.
— Вы хотите фотографировать?
Я хотел бы сфотографировать буфет… Как он догадался?
— Нет, я просто хотел взглянуть на фотографии.
Я снял его руку со своего колена. Но стоило мне встать, как он тоже встал и последовал за мной в столовую, и шел очень хорошо, шел за мной по пятам, до самого буфета, словно Уилли Пеп, вынужденный гоняться по всему рингу за каким-нибудь говнюком, за пишером каким-нибудь.
— Вы видите фотографии? — спросил он.
— Фиш, — сказал я, — смотрите, вот вы — со своим грузовиком!
Грузовик с корзинами овощей вдоль бортов — и Фиш через дорогу, стоит по стойке смирно.
— Наверно, — сказал он. — Я же не вижу. Похоже, что это я, — подтвердил он, когда я поднес снимок к самым его очкам. — Да. А это моя дочь Лоис.
Лоис тоже стала на себя непохожа. И она тоже.
— А кто этот мужчина?
— Это мой сын Ирвинг. А это кто? — спросил он, взяв с буфета очередную фотографию. Это были старые, поблекшие снимки. Некоторые подмокли по краям, некоторые были липкие. — Это я? Или кто?
— Не знаю, кто эта женщина. Красивая. С темными волосами.
— Должно быть, это моя жена.
Да. Картофелина тогда, наверно, была не больше почки. Не помню, чтобы какая-нибудь еще из здешних женщин была так красива. И умерла именно она.
— А это вы? С подругой?
— Да. С подругой. У меня тогда была. Она уже умерла.
— Вы пережили всех, даже своих подружек.
— Да. У меня их было несколько, когда был помоложе, а жена умерла. Да.
— Получали удовольствие?
Сначала слова кажутся ему бессмысленными. Но после этого вопроса у него что-то там забрезжило в голове. Подождем. Мои бедные изуродованные руки, отдохните пока на буфете моей матери. Буфет весь грязный и липкий. И на скатерти, что лежит на обеденном столе, каких только пятен нет. Эта скатерть — самое грязное и зловонное, что есть в доме. Держу пари, это одна из тех, на которых мы не ели.
— Я спросил, получали ли вы удовольствие от подружек?
— Ну да, — вдруг решительно ответил он. — Да. Нормально. У меня их несколько было.
— Но не в последнее время.
— Какое бремя?
— Не в последнее время.
— При чем здесь бремя?
— Не теперь!
— Теперь? Нет, я слишком стар для этого. С этим покончено, — он почти сердито машет рукой. — С этим всё. Это по боку. Прощайте, девочки!
— Есть еще фотографии? У вас много интересных фотографий. Может, и внутри тоже есть?
— Здесь? Внутри? Ничего нет.
— Как знать.
Верхний ящик, в котором когда-то лежали тефиллин в бархатном мешочке, талес, учебное пособие по семейному сексу, скатерти, и правда оказывается пустым. Вся ее жизнь была посвящена хранению вещей в ящиках. Вещи, которые могли принадлежать только нам. В ящиках Дебби тоже хранятся вещи, которые могут принадлежать только ей. В ящиках Мишель… Вся наша жизнь, настоящая и будущая, — в выдвижных ящиках. Но если долго смотреть в пустой ящик, можно сойти с ума.
Я наклонился, чтобы открыть среднее отделение. Там оказалась коробка. Большая картонная коробка. Вот тебе и «ничего нет». На крышке написано: «Вещи Морти». Почерк моей матери. На боку коробки, тоже ее почерком: «Флаг Морти и его вещи».
— Да, вы были правы. Ничего тут нет. — И закрываем нижний ящик.
