Будет тебе, человек, как ты хочешь;
по желанию твоему будешь иметь,
но не так быстро, как хочется.
Ибо Господь поддерживает всех
падающих и возвращает всех
низверженных.
— А дальше, как говорит там Эмма, я рассказывала тебе о ней, ты помнишь, — «не было ни после, ни потом», — сказала бабушка. И в который раз отодвинула от себя кувшин с компотом.
— И лицо. Лицо её было не в кадре, тогда — была одна тень от шляпы… ох… — закончила Сусанна.
— Важно не лицо, — помолчав минуту сказала бабушка. — Важно «дальше» — и то, как ты, Лесик, мне говоришь за уроки? «Потом».
— «Потом» что-то никак не наступает вообще, — мрачно заметил я. — А сейчас каникулы.
— А я видела школяриков, — безмятежно сообщила Сусанна, помахивая чёрной папироской.
— Это они заблудились, — поделился я с ней догадкой, — у них такой рефлекс — ползти куда-то на полдевятого, когда темно…
— Ползти? — переспросила бабушка.
— Ну черепаха, например, ползёт к морю, — сказал я и съел печенье, — куда бы её не поставили.
— То инстинкта, — равнодушно сказала бабушка и придвинула к себе вайнэпфель, — не рэфлекс.
— У черепахи, может, и инстинкт, она рептилия, а школярики — это простейшие, — возразил ей я.
Бабушка разрезала яблоко.
— Всё то слова, — с удовлетворением заметила она. — Суть в дзе́яниях.
— Вот почему ты сказала, что лицо не важно? — с упрёком в голосе спросила Сусанна. — Теперь он не будет смотреть на лицо… и…
Бабушка поставила чашечку с недопитым кофе на блюдце, звякнула ложечка.
— А ты куда смотришь, Лесик, овшим? — спросила она и глаза её пытались обрести серьёзность. Безуспешно.
— По сторонам, в основном, — ответил я и вбухал в свою чашку побольше сливок.
— А на лица, на лица… женские? — как-то жадно поинтересовалась Сусанна.
— Сейчас они такие… — сказал я и стал выедать сливки.
Сусанна выставила хрупкий локоток на стол и переспросила кокетливо:
— Какие?
— Злые, тупые, и сразу старые, — неосмотрительно брякнул я.
— Гхм! — отозвалась бабушка. — Значит, старые?
Сусанна убрала локоть со стола и встала.
— Есть и поновее, — не сдался я, — но всё равно — тупые очень. И злые.
— Я знаю, что нужно для молодого лица, — сказала Сусанна в пространство и нахлобучила паричок, отчего стала похожа на престарелую королеву Елизавету, в смысле, Тюдор.
— Сон! — необычно живо произнесла бабушка, расправляющаяся с яблоком.
— Вечный? — хихикнул я.
— Послеобьеденный, дурень, — лениво отозвалась она. — И любовь. Ещё можно носить с собой жёлудь.
— Что, тоже после обеда? — решил выпытать я и поперхнулся кофейной гущей…
Сусанна сделала круглые глаза. Бабушка потрогала гемму и легонько махнула в мою сторону рукой.
— Мы пикируемся весь час, — сказала она и глаза её смеялись, — то такое.
— Для молодости… Для лица, — как назло скрипучим голосом произнесла Сусанна. — Надо забыть…
— Что? — одновременно спросили мы с бабушкой. «Моя удача, — подумал я».
— Как можно больше… надо побольше забыть, — проговорила Сусанна. Она дунула дымом на пол и была облаяна уцелевшими маленькими собаками.
— Забыть… — ответила им Сусанна и щёлкнула пальцами. Собаки, скуля, разбежались. Непослушный собрал их, грозно стегая во все стороны странным кнутом. Мыши повлекли звонко лающих псов к шкафу.
— Обсервация[145], — отозвалась от стола бабушка вслед им. Непослушный на ходу ловко отсалютовал ей беретом, украшенным огрызком пера. — Добрый путь, — кивнула бабушка, — добрый путь, малюк.
— Как это «забыть»? — переспросил я у старых сестер. — В смысле, не думать?
В наших окнах пошёл снег, с улицы, с темного неба, из ночи: но в кухне было тепло по-прежнему и пахло яблоками «Кино французское, — подумал я и посмотрел на кузин. — Как они такое могут?».
— В смысле — не помнить, — ответила Сусанна, ловко уничтожив чёрный окурок в переполненной пепельнице. — Память, Лесик, вообще воровка, а память о боли, она крадёт наши дни и… и красоту. Боль — некрасивая… Надо забыть боль.
