Эмма так и не угадала. Позже она поймет, что это был очередной шаг к душевному кризису Карла Густава.
Они поехали в Цюрих на машине. В небе сияла луна. На полпути Юнг остановил «фиат», заявив, что им непременно надо выйти и постоять у обочины на траве. Порывшись в багажнике, он выудил оттуда два бокала и бутылку охлажденного шампанского.
Когда шампанское было открыто и налито, Юнг поставил бутылку на землю, зажав ее между ног. Эмма была спокойна, хотя совершенно не понимала, что происходит. Закутавшись поплотнее в шаль, она взяла у Карла Густава бокал. Ее трясло от холода, хотя вечер был теплый и безветренный. Стрекотали сверчки, где-то неподалеку призывали друг друга лягушки. «Я здесь! — пели они. — Я здесь. А ты где?»
— Отпразднуем восхождение богини! — сказал Юнг, подняв бокал к луне. — За графиню Татьяну Сергеевну Блавинскую! Да сопровождают ее полет трубный глас и пение скрипок!
Они выпили.
Прежде чем вернуться в машину, Юнг вытащил из внутреннего кармана пиджака записку и подвесил ее на горлышко бутылки с шампанским, которую закупорил снова. Осторожно поставив бутылку на обочину, где ее непременно должны были заметить, он процитировал Эмме текст записки. «Для тех, кто поедет мимо сегодня ночью. Прошу вас остановиться и выпить за Луну».
В полночь, когда они возвращались, бутылка была пуста.
В ресторане они заняли тот самый столик, за которым Юнг сидел во время двух встреч с леди Куотермэн. Разговаривали отрывочно и ни о чем. Никаких важных вещей так и не обсудили. Поговорили о бывших и нынешних пациентах, о песчаных замках, могилах и пещерах. Эмма вспомнила о дневниках Пилигрима: она нашла там отрывки о Шартрском соборе, описание эпизода, случившегося в Иерусалиме в четвертом веке до нашей эры, и прусских интриг при дворе Фредерика Великого.
Юнг слушал ее рассеянно.
Он думал о леди Куотермэн, о Блавинской, о Пилигриме — о ком угодно, кроме женщины, которая была рядом с ним. «Она сидела там, а я — здесь. Она сказала то-то, а я — то-то».
Из-за столика в углу за ними наблюдал мужчина с пышными усами.
Они заказали говядину, жареный картофель и артишоки. Эмма была ослепительна, Юнг — нет. Он поблек рядом с ней, невзирая на красный галстук.
В половине двенадцатого они встали и направились к выходу.
Усатый поднял бокал.
— За вашу потерю! — сказал он вслух.
Шагнув в ночную прохладу, Эмма закуталась в шаль. «Все это нереально, — думала она. — На самом деле нас тут нет. Мы нигде. Я заблудилась. А Карл Густав? Он где-то в тумане, и я бреду за ним».
13
Утром в пятницу, двадцать первого июня, Форстер получил записку с третьим голубем: «Завтра в два часа дня. Песни. Услышав сигнал «Давай!», перебросьте лестницу через забор».
В субботу в половине второго Пилигрим с Кесслером спустились в «тюремный двор». Пилигрим выглядел куда более объемистым, чем раньше. Дело в том, что под костюмом на нем была пижама, а в карманах — удостоверение личности, чековая книжка, дневник и стопка его любимых носовых платков, надушенных одеколоном «Букет Бленхейма». Бутылочку ему пришлось оставить. Кроме того, он вынул из серебряной рамки фотографию Сибил Куотермэн и положил в карман жилета, между складками одного из дущистых платков. Костюм на нем был темный, из переплетенных черных и синих нитей. «В конце концов, — решил он, — я убегаю в ночь».
На небе не бьшо ни облачка. В руках Пилигрим нес черный зонт, словно собираясь открыть его для защиты от солнца. Вместо этого он незаметно бросил зонт через забор, где Форстер поймал его и положил на заднее сиденье маленького «рено». Со стороны Пилигрима это был рискованный шаг, но он сознательно пошел на него, чтобы посмотреть, обратит кто-нибудь внимание или нет. Никто не обратил.
В четверть третьего во двор вышли актриса-ребенок и schwester Дора. У актрисы был чрезвычайно трогательный вид. Возможно, она играла маленькую Нелл (Персонаж романа Ч.Диккенса «Лавка древностей»). В руках у нее были цветы, в волосах — ленты, а в глазах — слезы.
— Вы пели вчера, — обратился к ней Пилигрим.
— Да. Я люблю петь.
— А мне больше всего нравятся песни-считалки, — сказал Пилигрим. — Вы их знаете?
— Я могу спеть вам «Три», — ответила маленькая Нелл.
— Что еще за «Три»? — спросил Пилигрим, никогда не слышавший такой песенки.
— Один плюс один плюс один будет три, — пропела женщина. — Четыре минус один — три, и два плюс один — тоже три. Трижды один — снова три. Я, моя плоть и душа — тоже три.
— Очень глубокомысленно, — сказал Пилигрим.
Женщина-ребенок улыбнулась.
— У меня десять пальцев на руках, десять пальцев на ногах, две руки, две ноги, две губы, два уха и одна голова. А остальное — сплошная неразбериха.
— Понятно.
— Вы умеете считать? — спросила она.
— Да, это мое любимое занятие.
— Вы знаете «Расти, камыш, и зеленей»?
— Вроде бы. Но я давно ее не пел.
У женщины были огромные блестящие глаза, производившие тревожное впечатление, поскольку она ни начем не могла остановить взгляд.
— Давайте встанем в круг, — предложила она, схватив Schwester за руку, — и спляшем.
Пилигрима это совершенно не устраивало. Он надеялся, что петь будут другие, и не собирался принимать в этом участия.
— Я буду дирижировать, — сказал он.
Женщина заткнула букетик за пояс и восторженно раскинула руки в стороны. Хозяйка борделя, каннибал и человек-собака незамедлительно к ней присоединились. А также Schwester Дора и другие санитары, включая Кесслера.
— Начинайте! — крикнула актриса.
Пилигрим начал:
— Я спою вам двенадцать, эй! Расти, камыш, и зеленей!
Все послушно повторили:
— Я спою вам двенадцать, эй! Расти, камыш, и зеленей!
— Что для вас двенадцать? — спросил нараспев Пилигрим.
Все закричали наперебой. Одни, ничего не понимая, несли какую-то чушь, но другие вопили:
— Это двенадцать апостолов, эй!
Они начали сужать круг, в центре которого стоял Пилигрим.
— Одиннадцать? — пропел Пилигрим.
— Те из них, что попали в рай!
— Десять?
— Десять заповедей!
Пилигрим повернулся и посмотрел на забор. — Девять? — крикнул он.
— Девять небесных планет, эй! Расти, камыш, и зеленей!
— Восемь?
Пилигрим нырнул под руки поющих, водивших хоровод, и начал пятиться назад.
— Смелых парней!
— Семь?
— Семь сияющих звезд! Шесть несбыточных грез!
