военный человек — усатый, в очках, отдает мне честь и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, мадемуазель, эта ли церковь Митрофания?» — «Эта, — говорю, — пожалуйста, господин полковой военный!..» Вижу, подымается он по лестнице на паперть, а я, друг мой, сижу на лавочке и плачу… Видно, любить-то в молодости приятнее, чем церкви посторонним людям указывать!..
— Очень забавное происшествие, — сказал Антон Павлович и внимательно вгляделся в лицо матери, представляя ее молодой и интересной. — Ну, а кто же про церковь-то спрашивал? Тоже похититель?
— Какой он, к богу в рай, похититель! Головниных помнишь, что на Монастырской улице жили? Так это их родной брат был, в кавалерии на конях ездил. Он отцу Ефрему, батюшке из острожной церкви, две тысячи рублей проиграл, а потом корил его, — дескать, духовному лицу довольно стыдно деньги выигрывать… Пристал он к нему этак: «Возврати мне мои две тысячи!..» А отцу Ефрему надоело его слушать, он ему и сказал однажды: «А поди ты к черту и еще знаешь куда?..» После такого разговора Головнины перестали причащаться у отца Ефрема. К нему мать приезжала, совсем неграмотная, темная женщина; ходила она, как сейчас вижу, по базару и торговалась из-за каждой копейки. Мне, скажет, уступить нужно, у меня в вашем городе сын в попах служит!.. Ну, а через год отец Ефрем помер. А тут и я замуж вышла. Слушаешь?
— Да, да, слушаю… Вот и расскажите, как вы замуж выходили. Я очень люблю про свадьбы слушать.
В дверь постучали, вошла Марфуша и сказала, что в кабинете Антона Павловича сидит и ждет гость средних лет, долговязый, любопытный. Расспрашивал, сколько в доме комнат и с какой целью вывешено объявление: «Просят не курить»… К гостю направилась Евгения Яковлевна.
«Надо будет купить большую, злую собаку и посадить ее у входа, — подумал Антон Павлович. — А я тем временем буду работать…»
Взглянул на себя в зеркало и подивился: бородка как будто реже стала, морщинки возле глаз собрались в кучку. «У вас что-то с легкими», — пошутил Антон Павлович и ответил: «Да, у нас что-то с легкими; у нас, видите ли, скука, вот уже скоро год, как мы музыки не слышим». — «А вам уехать бы. Купите билет и уезжайте в Ниццу, — там тепло, там хорошо, и гости до вас не дотянутся». — «А вот женюсь и уеду, что скажете? А я скажу! Я скажу, как мне в русскую деревню хочется! Чтобы луна была и большая дорога, чтобы земля трещала от мороза… Вот в какую Ниццу тянет меня, милостивый государь!»
Почему-то припомнились стихи Некрасова: «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои…» «Где-то обходит он свои владенья, постукивает, потрескивает? В Ялту заглянул бы, голубчик, родной, утешитель!»
— Ах, какие стихи, какие стихи! — вслух проговорил Антон Павлович. — Только мы, русские, умеем так за сердце хватать, за самое сердце!
Вернулась Евгения Яковлевна и сообщила, что гость приехал настойчивый, сердитый, непременно хочет поговорить с хозяином.
— Я ему заявила, что хозяйка здесь я. Ты не обижайся, Антоша, я так и заявила. А он смеется, он говорит, что, может быть, оно так и есть, но ему нужно, чтобы роман его прочитали.
— Большой роман, мамаша? — встревожился Антон Павлович. — Ну, так попросите этого человека, чтобы он оставил свой роман у меня, я прочту и напишу ему. А потом возвращайтесь, — мне очень хочется про свадьбу слушать.
Слушать про свадьбу не пришлось: помешали гости. Один оставил рукопись и ушел; за ним, точно сговорившись, заявился другой, и тоже с рукописью. К обеду пришли ялтинские дамы, они принесли конфет, сухариков и два часа допрашивали Антона Павловича о том, как он себя чувствует, откуда берет сюжеты, любит ли француженок и не согласится ли принять участие в благотворительном вечере.
— Я буду ухаживать за вами, — сказала одна дама. — Я возьму вас под свое особое покровительство, вы будете мой, я никому не уступлю вас, о нет, никому! Не смейте отказываться, я этого не перенесу!
На пять минут заглянул приезжий из Петербурга, ему хотелось пожать руку писателю Чехову и «облобызать того, кто так тонко постиг человеческую душу». Антон Павлович дал себя облобызать, приезжий расплакался и ушел, подарив Арсению пять рублей на водку. В семь вечера откланялся последний гость, и Марфуша открыла форточку, чтобы проветрить кабинет.
Антон Павлович стоял у стеклянных дверей балкона и смотрел на ялтинское небо; оно было все в звездах, но — небо чужое и звезды чужие. И еще раз за этот день он пожалел себя, и ему стало страшно при мысли, что он, известный писатель и вовсе не старый человек, так болен и так непоправимо одинок…
Пришла ночь — бессонная, пустая, длинная и скучная, как роман заезжего гостя. Под утро к дверям спальной сына подошла старенькая Евгения Яковлевна.
«Опять не спит, — подумала она. — И до каких же это пор так будет?..»
В окна стучал ветер. Занимался рассвет. Антон Павлович уснул наконец и проснулся в полдень. Надо вставать, одеваться, писать письма, читать газеты, а там — придут гости, гости, гости; и так каждый день, до конца жизни.
Только бы не умереть на чужбине…
1941 г.
ШИНЕЛЬ
1
Фрак, сапоги и перчатки заказаны были в доме каретника Иохима, что на Большой Мещанской. Сапожник Фролкин жил в подвале, портной — в первом этаже. Гоголь забыл, как звали портного: заказчики обращались к нему запросто — Петрович.
А перчатки — солидные, теплые — изготовила Гоголю вдова чиновника из департамента, а какого именно — про то никто не знал. Эта вдова особенно понравилась Николаю Васильевичу, была она чем-то похожа на маменьку его и голос имела ласковый, грудной. Она сказала:
— В перчатках моих сам господин Смирдин ходит, даже летом.
— Это почему же так? — удивился Гоголь.
— Пальцы бережет, книжное дело у него. А вы чем занимаетесь?
Гоголь помялся. «Скажу, что сочинитель, — решил он, — авось теплые сошьет и возьмет недорого».
— Сочинитель я, изволите видеть, — сказал Гоголь.
Перчаточница улыбнулась.
— Теперь пошли сочинители. Который тут у Кокушкина моста живет, — тоже сочинитель. Намедни поляк приходил, на родину едет, морозов боится. Ну, сделала я ему перчатки, а он ножницы просит. Дала я ему ножницы. Отрезал он мизинчик у правой перчатки, после говорит: «Зашейте, сделайте милость, дырку». — «Что вы, — говорю, — батюшка, сделали такое, зачем же это вы мизинчик отрезали» А сама смотрю: чешет он бровку, да не мизинчиком, а безымянным пальчиком…
— Вот как! — заинтересованно воскликнул Гоголь. —
