иностранцы в Китае. Присутствие наше там Путятин не обязан объяснять. Смысл его должен быть очевиден, объяснен желанием заключить договор. Главное же дело одновременно будет исполняться Муравьевым на Амуре.
В скором времени у Палладия состоялась еще одна встреча с Юй Ченом. Опять в разрушающемся храме, куда архимандрит прибыл в паланкине через многие ворота, в снегу по карнизам башен.
— В верховьях малых притоков, которые впадают в большие реки, где плавает Муравьев на кораблях, находятся родовые земли предков нашего императора, — сказал Юй Чен.
Тяжкий и непреодолимый довод! Основание для отказа.
Кафаров сказал, что родовые земли маньчжур, их прародина, известны Муравьеву.
Юй Чен помолчал, глядя взором, темным от мрака мыслей, от неразрешимых забот и горьких ударов судьбы, предвещающих конец.
— Когда-то было в истории, — сказал Юй Чен, — что государь Китая, времени царствования династии Юань, жил под охраной русской гвардии… Тогда в Пекине жили постоянно русские представители, имели свои дома. Это известно мне из наших древнейших летописей. Я нашел в своей памяти уроки древности для бренной заботы дня.
Мысли Кафарова переменились и ожили, он мог бы привести другой пример. Подобное же повторилось и при нынешней династии, когда Кхан Си определил русских албазинцев в свою гвардию и выезжал из дворца под их охраной. Юй Чен хочет сказать, что есть прецедент, когда китайские богдыханы находились под защитой русских. Не так ли? Далеко не узко судит, если приводит такое сравнение, которое не может не иметь в виду смысла современной дипломатии и политики, не может не показаться многозначительным символом.
Нужный прецедент отыскан для оправдания своей политики и для подтверждения мудрости решений молодого государя. При этом не может не быть у них в империи сильной оппозиции, составленной из консерваторов.
Юй Чен сказал, что Муравьеву будет дано согласие встретиться с ним на Амуре.
Кафаров уверен, что ни единого намека на подобную перемену в политике не будет сделано в документах, которые посылаются из Пекина в Россию.
Напротив, бумаги пойдут, написанные все в том же стиле и тоне, как и всегда. Листы китайского Трибунала внешних сношений, как у нас в Петербурге называется учреждение Юй Чена, будут сохранять все признаки его неуступчивости и твердости, как всегда в общении с иностранными государствами. По-прежнему будут требования к ним, чтобы мы исполняли обычаи Ко Toy, то есть коленопреклонения и простирания ниц, и в прямом и в переносном всеобъемлющем смысле. Будет сохраняться китайская важность, внушая отвращение даже нашим терпеливым дипломатам, среди которых есть и далекие потомки татарских ханов и мурз; у нас у самих еще крепки татарские нравы. Герцен пишет: «Поскреби русского — обязательно найдешь татарина». Много интересного вычитывал Палладий в лондонских изданиях эмигрантов, которые пересылали духовные отцы с Руси вместе с не подлежащей цензуре почтой духовного ведомства.
Вот англичане им и показали себя за это «ко тоу».
Ни уступки, ни намека на уступки со стороны пекинского правительства не будет упомянуто в официальной переписке с Иркутском, где Николай Николаевич Муравьев взял на себя право и получил на то высочайшее соизволение сноситься с сопредельными государствами, минуя Петербург, так, словно сам был министром иностранных дел, а министерство уж располагалось не на берегу Невы, а вблизи Байкала. У нас не надобно для такой перемены обсуждений в палатах парламента. Государь повелел! И Муравьев возвысился в глазах Пекина, он на горе власти, как у них самих кантонский вице-король, которого теперь сбросили в клетке в воду. Именно Кафарову придется писать обо всем этом в своих письмах к Муравьеву. А прямо писать нельзя. Палладий — архимандрит, а не генерал-адъютант и не действительный тайный советник. Писать ли о том, что будет противоречить официальным листам от китайского ведомства? Но как бы ни старался Кафаров избегать прямого вмешательства не в свои дела, а Муравьев из его писем должен угадать суть перемен в китайской политике. Как же сообщить об этом? Муравьев попам не верит. Не верит он и в бога. Может счесть все выдумкой духовных пастырей в Пекине. А надо, чтобы он знал. Тайпины и англичане затягивают петлю на шее маньчжурской династии.
На другой день Кафаров по заранее присланному приглашению отправился из своего Подворья в Астрономическое Управление. В Обсерватории он пособлял своему приятелю академику переводами разных сведений из книг. Наработались досыта. Академик устал к обеду. Он отвлекся от дела, снял очки. Для начала подали чай.
При перемене блюд за обедом академик неожиданно спросил Кафарова: «Почему русские мало помнят свою „Аврору“?»
Если англичанам набило оскомину все еще продолжающаяся хвастливость русских моряков подвигами своей «Авроры» в океане в прошлую войну и победой над эскадрой Прайса на Камчатке, то китайцы, напротив, смотрели на это совсем по-другому. Им было удивительно, как русские могли забыть свои подвиги, не понимать значения своей огромной победы, величия ее.
— Ради чего вы отказываетесь от плодов такой победы? Ах, какая ошибка! Над англичанами никто и никогда не одерживал такой победы, их никто и никогда не побеждал.
Видимо, он полагал, что если русские не говорят об этом, не гордятся и даже забывают свое геройство в минувшую войну, а теперь плавают туда, где находятся англичане и ведут с ними любезные разговоры, то это недостойно великой державы. Это совершенно непонятно им. Размеры поражения в Севастополе и победы на Камчатке не осознавались китайцами в сравнении. Они мало знали про общий ход минувшей войны. Иностранные газеты в Пекин не приходили никогда. Изредка Е присылал какую-нибудь вырезку из гонконгского еженедельника. Над переводом ее, исполненным отцами-миссионерами, ломали голову члены Верховного Совета. Севастополь был для китайцев где-то далеко. Но, видно, по их мнению, недальновидны русские политики, если они устанавливают дружбу с англичанами у ворот Китая. Разве значение Китая стало меньше, разве можно его сравнить для соседнего государства со значением Англии, с которой только что была война. Обе великие страны соседи. У них много земли.
В Подворье из Палаты Внешних Сношений прибыли два чиновника. Явились к Сунчжанче. Просили узнать у архимандрита, будут ли письма в Россию.
— Едут нарочные в Монголию и в Кяхту, передадут русские письма Муравьеву в Иркутск, — сказал отцу-архимандриту пристав миссии, — будет оказия. Кони и верблюды.
Почта, как объяснили Сунчжанче, пойдет на «быстрой лошади».
С почтой миссии ездили свои люди. Были при Подворье правительственные служащие. Их возглавлял чиновник министерства иностранных дел Храбровицкий из Петербурга. У него есть особые курьеры: русские и крещеные буряты.
Подтвердились предположения Кафарова. Отечество китайцев в опасности, и правительство намерено действовать. Арихимандрита китайцы поторапливают,
