меня возвернулся из плена. Старуху в гроб загнал, варнак. Сундуки растряс, разбойник. Наизнанку вывернул. И меня, стал быть, подозревает.
Михаил Павлович сверкнул огненным взглядом:
– В чем подозревает?
– Принюхивается, варнак.
– И подумать только, а! – раздался голос Дуни. – Перед кем крылья распустил. Тоже мне мужик.
Головешиха прошлась по избе. Насмешливая, нарядная, язвительная, пахнущая «упокойными» духами «Шипр», как их определил Филя, не терпевший кладбищенского духа.
– С кем не совладал! С Демидом! – И, обращаясь к гостю, пояснила: – Сынок у него в леспромхозе работал до войны. Ты его помнишь, наверное. В тридцать седьмом году сбежал от ареста. Бравый парень был. Да ты, Миша, сам займись им. Свернуть бы ему голову, проходимцу.
У Филимона захолонуло сердце. «Как у ней ловко вывернулось – „Миша“! Ну и ну. И ласковость в голосе, и вся в полной готовности».
– Ты, Дуня, поимей в виду: окромя Демида, есть еще Андрей Северьяныч.
– Тэк-с! Значит, говоришь, продал Иуда!
У Филимона опять начала троиться лампа. Кого-кого, а «Михайлу Павловича» он достаточно хорошо знает. Если он займется Демидом или Андреем Северьянычем – обоим несдобровать. Каюк тогда! Мертвая хватка у старого волка. Жалко Демида. Что ни говори, а боровиковский корень!
Но Михаил Павлович жестоко приказал:
– Пора, Филимон Прокопьевич, собирайся!
Филимон перекрестился во всю свою богатырскую грудь на тусклый лик Богородицы с Младенцем и стал собираться в дорогу, покряхтывая и вздыхая, будто ему предстояла дорога не в тайгу, а на кладбище.
VIII
Никогда еще Филимон Прокопьевич не проклинал так свою жизнь, как в эту постылую, ненастную июньскую ночь, кутающую туманами таежную синь.
«Ноне, видно, собирается подпустить красного петуха на всю тайгу, – соображал дорогою Филимон Прокопьевич, – и та, стерва, с готовностью приняла подлюгу! За што же ты меня караешь, Господи!»
– Когда приедем на заимку? – поинтересовался Птаха.
– Как поедем… Погода-то вишь какая!.. – пробасил Филимон Прокопьевич.
– Ну, ты не очень-то спешишь. Дряхлость одолевает? А говорят, недавно женился да еще хорошую бабу взял?
– Чтоб ей околеть! Была баба, да съела кошка ряба, один хвост остался. Все они потаскухи!
Иван Птаха оглушительно захохотал, покачиваясь в седле:
– Что, обкрутила тебя, а сама бегает к молодцам? Бывает. Я вот тоже засмотрелся в Кливленде на одну американку, жениться хотел, а потом, гляжу, она такие номера выкидывает, что не дай бог.
Филимон Прокопьевич пожевал губами, некоторое время что-то соображая.
– Как это понимать – Кливленд? Что такое? – настороженно спросил он.
– Не слышал Кливленда? Это, брат, такой город в Америке! Штат Колорадо.
– Вон чего. Так ты што ж, был там?
– Я везде, старик, успел побывать. И повоевал, и в плену побывал, и баланду у фрицев жрал, и Америку повидал. Даром время не терял.
– Эвон оно как!.. У меня сын тоже из плена к союзникам попал. Держали его там…
– И где он сейчас, твой сын?
– С геологами в разведку ушел. Руду разыскивают.
Иван Птаха насупился, прикусил свои толстые губы и долго ехал молча. И он когда-то думал вернуться на родину без пятнышка, да не вышло…
«Сволота какая, – подвел итог Филимон Прокопьевич. – Тоже, значит, из наших пленных! Через таких вот проходимцев пятно ложится на всех пленных. Ишь, Кливленд! Нашел чем хвастаться. Показать бы твою морду Демиду, он бы ее живо набок свернул. Какая нечистая сила попутала меня связаться с этакими чертями, а? Петля по самую смерть. Держит меня, как сыч, в когтях. Дунуть бы куда глаза глядят, и вся недолга. И то дуну! Выберу момент и отпихнусь от проходимцев, а так и от Головешихи, чтоб ее черт задрал живьем».
И лес – толстущие косматые сосны сбочь тропы, нарядные пихты, сизовато-зеленые кедры, изредка встречающиеся по пути, – будто понимал настроение Филимона Прокопьевича, роняя наземь росинки-слезинки. Пищала иволга, тревожно трубил где-то у реки неугомонный дергач, а тропа текла и текла в толщину тайги, извиваясь между деревьями, – и оборвалась у притока Малтата. Голубая речушка, затопившая отмели, бормотала что-то веселое, рассыпаясь искристым смехом по оголенным камням-валунам, торчащим из воды. Подточенные берега, распустив длиннущие усы подмытых деревьев, глядели на игру резвой речушки отчужденно-угрюмо, насупив старческие черные лбы. По ту сторону, навалившись к реке, разросшийся куст черемухи помахивал Филимону Прокопьевичу длинной веткою, будто предупреждал его об опасности. Старая ель, окруженная разливом воды, зябко дрожала нежными лапами хвои, хотя сам ствол, казалось, не ощущал напора таежной речушки.
– Вот хлещет! Э-хе-хе, – вздохнул Филимон Прокопьевич.
– А ты, слушай, старик, не води круги на постном масле, – посмотрел на него Иван Птаха. – Я про тебя все знаю. И мне надоели твои охи да вздохи. А то с одним случилось так: вздохнул – и ноги протянул.
Иван Птаха не спускал с Филимона Прокопьевича глаз: держал под строжайшим надзором и пообещал ему «прямую дорогу в рай» за малейшее ослушание. Шаг влево, шаг вправо – огонь. Пистолет Ивана Птахи мерещился Филимону Прокопьевичу даже во сне. Он знал, что бандиты собираются поджечь тайгу сразу в нескольких местах. Ждали только сухой погоды, когда от одной спички может вспыхнуть неслыханный пожарище, если угодить под ветер.
С приездом в тайгу «самого» дела пошли еще хуже для Филимона.
Для связи с Иваном Квашней и другими сообщниками послан Мургашка. Он же поддерживал отношения и с леспромхозом, где два раза получал зарплату по доверенности Филимона Прокопьевича.
Не раз Филимон Прокопьевич тщательно «обмозговывал» план побега, но «сам» неизменно ловил его на мысли. «Не мудри, Прокопьевич, – предупреждал он. – Всегда помни: ты для меня не составляешь секрета ни во сне, ни наяву. Я через тебя смотрю, как через стекло. И если ты в голове держишь какую-то дрянь, тем хуже для твоей головы».
Трудное настало время для Филимона Прокопьевича. «Не житье, а вытье». IX
…Сизое, пасмурное утро прорезывалось в горницу сквозь щели в ставнях. Михаил Павлович прилег на старинный юсковский диван и мгновенно заснул. Головешиха подложила гостю под голову пуховую подушку, а сама присела возле дивана, заглядывая в сонное лицо – старчески желтое. Запавшие глаза, глубоко врезанная складка около губ… Головешиха вспомнила молодость – и свою, и его, когда она вернулась от него к Мамонту Петровичу беременной… С тех пор он наведывался изредка, неизвестно откуда. Но с кем бы ни встречалась без него Авдотья, кому бы ни дарила женскую ласку, – заветного дружка не забывала. На все шла ради него. Только бы замести в воду концы…
…Уходя из дому, замкнула дверь на три замка.
И даже сонный, он слышал, что Дуня
