звоном, вызвала к себе Перекусихину.
Та просунула голову в кабинет и, как будто ничего не случилось пять минут назад в дворцовой зале, доложила:
— Ротмистр пьет вино и просит закусить.
— Веди! Закусить у меня найдется!
***
Сибирский губернатор Соймонов ощутил по небывалому количеству бумаг, приходящих теперь из столицы Империи от разных лиц, что лучше от бумаг тех на время убечь. Грозные листы повелевали то искать промеж сибирского люда иезуитов, то велели собирать с иноверцев тройной оклад, опричь обычного. От самого графа Панина пришла неожиданная бумага — пустить его повелением, по ведомству тайной дипломатии, аглицкие корабли, каковые могут войти в сибирские пределы через Татарский пролив и встать на якорь в Амурском лимане, возле Николаевского острога.
Посчитав бумаги за благоглупости, Соймонов велел прибить на особый столб соборной площади Тобольска жесть с надписью. Что в течение недели желает дела свои здесь покончить и возвернуться на законное местопребывание губернатора Сибири — в Иркутск.
Тобольский народ с утра погрустил, а к вечеру — возрадовался отъезду губернатора. И на радостях разбил потайной шинок иудейского толоконника, вино испил, дом ростовщика пустил на поток и разграбление, прибив, впрочем не до смерти, самого потаенщика самопального зеленого змия. Сделано так народом было по причине хотения всего лишь изничтожить свои заемные бумаги. Заемные бумаги изничтожились, и город стал готовиться к шумным проводам губернатора Сибири.
— Сенька! — крикнул губернатор своего ближнего, — бегом сюды!
Сенька Губан, почуяв в голосе хозяина трещинку, появился мигом, таща в руках поднос с водкою и обычным заедком.
— Брось, — тихо сказал Федор Иванович, — этого не надобно, — вытер мокрые волосы, шею, попытался кашлянуть. — Зови кто кровь пускает. Немоготно мне.
Внизу, в сенях, кто-то забуркотел охранным казакам, требуя пропуска к губернатору.
На неприятный голос внизу Соймонов болезно озлился:
— Заодно побежишь к лекарю, разберись, кто там меня требует не в приемный час!
Сенька, полный тревоги за хозяина и свою подлую судьбу в случае, ежели Федор Иванович нечаянно отойдет к праотцам, борзой гончей скатился по лестнице, узрел среди двух дежурных казаков штатскую рожу и пошел ту рожу полировать, приговаривая: «Время знай, время приемное — знай!»
Казаки, как умели, оттерли Сеньку от и так уже пострадавшего человека. То был накануне калеченный тоболянами шинкарь-толоконник.
Сенька оттер окровавленную правую руку о штаны и побежал через улицу, наискось, к дому тобольского немца-лекаря. Вбился прямо в ворота, пнув злобного кобеля, и матерно стал звать со двора толстого иноземца-рудопущика.
Казаки, когда Сенька убежал, переглянулись, оттеснили жалобщика на улицу и медленно повели за угол Губернаторовых хором, задумчиво работая плетьми. Шинкарь издавал тонкие горловые звуки. Смысла в тех звуках не звучало — одна томная могильная истома…
***
Новость о внезапной болести сибирского володетеля от немца-лекаря стала тихо сочиться по городу.
Под вечер ко двору губернатора, выждав приличное время, подъехал на собственном выезде сибирский митрополит Павел. Два служки торопливо выкатили на стылую уже землю домотканый половик — от кареты до крыльца. Казаки охраны подошли к руке митрополита.
— Как он? — глухо спросил митрополит, подавая для поцелуя руку.
— Плохо, — ответил старший наряда, — плачет.
Оттолкнув служек, митрополит Павел стал степенно подыматься по лестнице. Сам распахнул дверь в приемную залу. За другой дверью, в кабинет губернатора, слышно — плакал старик, неразборчиво причитая. Митрополит покрепче взял посох, ровным шагом дошел до двери кабинета, толкнул ее посохом. Дверь поддалась — раскрылась.
Сибирский митрополит Павел сначала занемел, потом злобно стукнул посохом о пол.
На столе, крытом парчовой скатертью тяжелого кумача — бумаги валялись на полу, лежал в одних подштанниках Сенька Губан, сложив руки на груди как упокоенный. В руках горела толстая свеча. Губернатор Соймонов стоял возле стола на коленях, плакал, причитая сквозь слезы.
— На кого ты нас покинул, Федор Иванович? — гнусавил губернатор. — Нет, не так! Почто ты нас, убогих, покинул? Ведь мы тебя так любили!
Вокруг Сеньки, на парче, стояло полдюжины штофов среди тарелей и мисок. Губернатор на стук посоха поднял глаза. Разглядел митрополита.
— Сенька! — немедля взревел Федор Иванович. — Митрополит пожаловал! Немедля сюда — вина фряжского и сладких заедков! Сейчас полный феатр будет! Во славу разыграем мои похорона!
Сенька Губан немедля пальцами потушил свечу, бросил ее на пол, скакнул со стола и кинулся к буфету. Митрополит плюнул себе под ноги. Кинул служкам митру с головы, послал их вниз, пристроил посох в угол и решительно сел к столу.
— Водки, — сквозь зубы пробурчал митрополит Сеньке, — водки, а не вина кислого. По здорову ли будешь, Федор Иванович?
Глава 32
Ученый посланник Джузеппе Полоччио, севши с утра на лошадь, сделал до обеда десять миль, изыскивая точку, обозначаемую на тайной карте раздвинутым копытцем золотого оленя. С Полоччио поехали было Гуря, Гербертов, Фогтов да десяток солдат, посланных лично князем Гарусовым, как бы для охранения важного лица. Но, видя, что ученый посланник их сторонится, а сам ездит по кругу, в версте от истока реки Бии, сопровождающие отстали. Солдаты оттаборились на самом берегу озера, в сотне шагов от истукана с рыбьим хвостом, затеяли купание лошадей, да и сами поокунались в холодную воду озера. Развели костер, и голые прыгали через огонь. Гоготали.
Гербергов, Гуря и Фогтов тоже встали у воды, но подалее от солдат, рядом с длинным скальным языком, который полого уходил с древней скалы, с высоты до двух сотен саженей, прямо в озерный залив. На том скальном языке росли деревья, с него скатывался ручей с удивительно вкусной водой.
Полоччио, поплутав по этому скальному языку, заехал за кусты и очутился возле огромного, в три роста человека, валуна. Ученый посланник, увидя валун, почуял вдруг колкое сердцебиение. Неведомо отчего, но сердце заколотилось. Вот так, наитием, а не по указу находят настоящие сокровища!
Полоччио резво скатился с седла, бросил узду на траву, подбежал к камню. Ему показалось — или так было в яви? Камень, хоть и оброс мохом, его поела вода, жар солнца и ветер, но все равно — он, сей камень, имел явную окружность!
Оставалось токмо проверить особым способом — по карте — сей непонятный валун. Ученый посланник торопливо достал из седельной тороки свою зрительную трубу, срываясь потной ладонью, открутил по нарезу посаженное латунное кольцо, держащее крупную линзу трубы. Линза выпала на траву и звенькнула о мелкий камешек.
— Порко мадонна миа! — в голос и не к радостному событию обозвал свиньей мадонну ученый посланник, нашаривая в
