— Не заложишь?
— Нет! Не высвечу! Хиляй! Сумеешь туда возникнуть?
— У меня ксива с сахалинской пропиской. А рыбзавод в такой глуши, что туда законники не возникнут. Слишком приметен там всякий чужак. Да и дорогу туда теперь стрема- чат менты. Мне их терпеть придется! — усмехнулся криво Теща. А на следующий день увез его Седой в санях до самого шоссе. Там посадил на попутку. И долго стоял у обочины, глядя вслед законнику, какой порвал с фартом, но, как и все,
не сможет уйти, оторваться от памяти, и до конца жизни будет отбиваться от нее, как от волков. А она будет будоражить во снах, преследовать в каждом дне, обдавая холодом душу и сердце.
— Сколько раз умирает фартовый за свою жизнь, да и живет ли он? Недаром законники для успокоения называют себя рожденными в праздник. А потому обычные будни — не для них. Они приходят к каждому в старости. Но лишь немногие доживают до нее…
Седой вернулся в зимовье лишь на следующий день, после того, как проводил Тещу, побывал в Смолевичах. Рассказал в милиции о случившемся.
Оперативники долго недоумевали, как фартовые прознали о Седом. И только Земнухов не удивлялся. Будь он в малине, поступил бы точно так же…
— Знает Шакал этот адресок. Теперь уж сам заявится. Интересно, один возникнет или кого-то с собой приволокет? Вряд ли только свое мурло сунет. Хитер падла! Глыбу сфалует. Чтоб тот жмуром меня подтвердил перед Медведем. А значит, через неделю возникнет, — вздохнул лесник и, погладив Тайгу, смотревшую на хозяина умнющими глазами, спросил, словно посоветовался,
— А может смыться нам отсюда?
Собака заскулила, ткнулась холодным носом в руку.
— То-то и оно! Сколько можно мотаться по свету, как цыгану? Старость уже подходит. Пора печку обживать. Опаскудело по чужим углам мотаться. От судьбы не слиняешь! Коли суждено — все равно пришьют. А нет, вона как зверье разделало. Лягавые не углядели. Лес попутал: выходит, признал паханом. Не пропустила на разборку всякое гавно — мокрушников! У леса свое соображенье.
Лесник долго говорил с начальником милиции, предлагавшим переезд на другой участок или в сам поселок.
— Самым лучший способ избавиться от законников — это жить на виду. Не прячась от них. А в поселке всякий чужой человек приметен. Поселим тебя по соседству с большими семьями. Где курица незаметно не проскочит. Глядишь, быстрее своим станешь, женщину присмотришь, с родней. Без хозяйки в таком возрасте трудно. А у нас много одиночек. Работу всегда можно найти и в поселке. Было бы желание!
— Куда ж я с таким прицепом заявлюсь? Сначала от малины избавиться надо. Потом о семье думать. Нынче не до кайфа! Рано мне о том! А достать меня фартовые везде смогут. Ни поселок, ни соседи, ни баба, ни вы — не застопорят. Много вы остановили? Вот этих? Волки на гоп-стоп взяли.
Если б не они, не говорил бы я теперь тут. Но по сути… Сколько мне уже осталось? Немного! Свое, можно так считать, отдышал. Жалеть особо не о чем. Если повезет, от силы пяток зим проскриплю. Не больше! Стоит ли из-за этого трястись за шкуру? Нет, конечно! Жалеть тоже не о чем. Никого у меня не остается на земле. Все просрал. Где сам лажанулся, где подтолкнули. Жизни-то и не было. Воевал. А за что? Теперь и сам не знаю. Кого защищал? Тех, кто осудил меня ни за что? Или охрану, конвой, начальника зоны? А ведь я на войне контужен был. Но вкалывал в зонах! Как вол! Охрана меня мордовала! Не смотрели, что фронтовик! Вламывали и за дурь! Чтоб знал впредь, кого защищать надо! Самого себя! Остальное — по хрену! — сам удивился своей разговорчивости Седой.
— Послушай, Земнухов, выходит, когда немцы мою семью расстреляли, мне надо было в плен сдаться, чтоб и меня прихлопнули? Шалишь, старик! Я в партизанах с десяти лет! Пятерых из моей семьи убили! Я по составу за каждого под откос пустил, своими руками! А сколько из автомата перекрошил! Ни за кого-то! Но за будущее! За своих мстил! Не ждал наград и льгот! Не считал себя дешевкой! Врубил по первое число! Пацаном в болотах неделями сидел, голодный, как собака, а фрицев колотил всякий день. И нынче не считаю это своей заслугой! Иное не понял бы! Я — смерти своих родных не мог простить фашисту! А ты, выходит, из выгоды воевал? Чтоб сегодня сытно жрать? Да мне такое в голову не приходило никогда! Я в пятнадцать лет учился и работал! Хотя наград хватало, не хвалился! В тринадцать «За отвагу» получил. И после войны с такими гадами, как ты — до сих пор воюю! За всю жизнь в отпуске ни разу не был. Некогда! А все от того, что я знаю, за что воевал! И свое — не уступлю! Мне не болтай глупости! Ты жив! А в нашем отряде мои ровесники-мальчишки гибли. Скажи — за что? Они людьми бы стали! — закурил начальник милиции нервно. Воспоминания ему давались нелегко.
— Ты после войны домой возник! Тебе меня не понять! Для тебя — война кончилась! — глухо заговорил Седой.
— Всего три года назад подорвался на мине мой старший сын. После войны не досмотрели. Остался склад с боеприпасами. Чей он? Вот тебе и кончилась война! А мне — кого винить? Себя иль немцев? Сын десятилетку закончил. Поступил в институт. Поехал со студентами картошку убирать. Трактор и выволок из земли! Сын увидел, оставалась минута. И чтоб других не убило, на себя все взял. Или ему жить не нужно было? Или тоже о льготах надо болтать? Ты, Земнухов, свое помнишь! Но что знаешь о других? Ты потерял в войну? А для меня она, эта война, и теперь не кончилась! Да только зачем с тобой о том спорю? Пустое все! И ни черта ты не поймешь! Война, выходит, к каждому своим лицом повернулась. Одни — мужчинами стали, другие — потеряли все.
— Не потерял! У меня отняли все, что было! И осмеяли.,
— Эх-х, вмазать бы тебе, гаду! За всех! Да руки марать не, хочется! Короче! Я предложил. Ну, а решать тебе! Как хочешь! Мы со своей стороны сделаем все, что в наших силах, — шагнул за порог, не оглядываясь, а Седой снова остался один в своем зимовье.
— Ишь, хмырь, выходит, я — дешевка, — вспомнил недавний разговор, и запоздалое зло вскипело фонтаном.
— Никуда не слиняю! Не нужно меня пасти! Обойдусь без мента! Сам себя выдерну из жмуров! — кричал Седой на все зимовье так, что даже овчарка, прижав уши, уползла под стол.
Лесник, оглядевшись, что его никто не слушает, успокоился, устыдившись истерики, пошел осмотреть дорогу, по какой к нему в скором времени может пожаловать Шакал. Теща сказал, что пахан пообещал, в случае провала кентов, — сам придет к Седому.
— Как кенту, тебе ботаю, у Шакала кентуха имеется. Видом — сикуха мокрожопая, лысый суслик, но… Хуже ее — падлы — в малине нет! Любой стопорило — гавно против той двухстволки! Сам пахан дрейфит на паскуду наезжать! Уж она — одна за целую разборку управится. Любого ожмурит, гадюка! Стерегись больше Шакала! — вспомнилась леснику худая, остролицая девчонка с пронырливым, колючим взглядом, нескладная, некрасивая, злая.
— Зелень! Что она отмочит? Мне — законнику, пусть и бывшему, стеречься этой шмакодявки? Не много ль для нее чести? — усмехнулся лесник. И откопав ножи Тещи, на всякий случай вооружился до зубов. В рукавах, за поясом, за голенищем — насовал не меньше десятка острых, как бритва, «перьев». И, чуть шорох, тут же о них вспоминал.
