Известно, что Калигула отменил торжественное празднование побед, одержанных при Акциуме и на Сицилии, утверждая, что их последствия оказались гибельными и пагубными для римского народа[310]. Победу в Сицилии он не желал чествовать потому, что одержал ее Агриппа, которого он не признавал своим дедом, уверяя, что его мать Агриппина родилась на свет в результате инцеста между Августом и Юлией. Что касается битвы при Акциуме, то праздновать он отказывался не победу Августа, а поражение Антония. Именно память об Антонии заставила его принять обычаи, царившие при дворе фараонов, объявить родную сестру своей законной супругой и завещать ей империю и все свое состояние. Когда она умерла, он настоял на ее посмертном обожествлении. История поспешила вырядить его в сумасшедшие, но все его безумие заключалось в том, что он стремился утвердить монархическую сущность режима и открыто претендовал на царский титул. Он всего лишь довел до логического завершения и откровенно выразил внутренние противоречия установленного строя.
Нерон, верный последователь Калигулы, которому он доводился племянником, также постарался избавить режим от внешних республиканских атрибутов и в поисках пути к достижению этой цели обратил свой взор к Египту, откуда заимствовал идею и образ царя, ведущего свое происхождение прямо от Солнца.
Таким образом, мы видим, что трагикомедия, которой обернулась жизнь Августа, на самом деле была лишь первым актом гораздо более продолжительной пьесы. Следующие четыре акта, озаглавленные «Тиберий», «Калигула», «Клавдий» и «Нерон», уже не несут в себе ничего комического и принадлежат чистому жанру трагедии. С появлением Августа создаются предпосылки будущей интриги — это, пользуясь терминологией древнегреческого театра, пролог пьесы. При Тиберий происходит завязка интриги, при Калигуле — ее неожиданный поворот, направляющий развитие событий к катастрофе, которая благодаря Клавдию оттягивается, чтобы осуществиться при Нероне. Действительно, в 68 году длинная цепь несчастий приводит к роковой развязке — во всяком случае, роковой для династии, основанной Августом.
В бесчисленных убийствах, сопровождавших историю этой фамилии, казалось, возродилась традиция искупительной жертвы, заложенная Ромулом, убившим своего брата Рема и на его крови основавшим новое государство. Признавая своей прародительницей Венеру, члены семьи брали на себя ответственность и за это древнее убийство, от бремени которого они считали своим долгом освободить римлян. Вряд ли Август сознательно планировал подобное развитие событий, но тем не менее его фамилия совершила, в античном понимании этого слова, акт самопожертвования, взяв на себя роль козла отпущения за все несчастья, проклятием давившие на Рим со времени его основания.
Ответственность за преступления, совершенные в ходе гражданских войн, также легла на семью Августа. В империи наступил мир, воцарившийся повсюду, кроме императорского дома. Август мечтал, чтобы его фамилию окружал священный ореол, и он добился своей цели, но помимо его воли она стала жертвой культа исторического проклятия. Внутри этой семьи смешались отпрыски старинной республиканской знати, представленные Клавдиями, и новые люди, выступавшие в лице Юлиев. Даже сакрализация не смогла полностью уничтожить следы провинциального и «буржуазного» происхождения Августа и особенно Агриппы. С другой стороны, Август, мечтавший о мирном слиянии тех и других в единое целое, сделал попытку породниться с Антонием. Иллюзорность этих мечтаний стала очевидной поcле заговора Юла Антония и Юлии и, в еще большей степени, после прихода к власти Калигулы и Нерона.
Почему благие намерения Августа привели к столь плачевным результатам? Устанавливая единственный режим, способный спасти империю от анархии, он не смог разработать стройной системы наследования власти — абсолютно необходимого условия для его выживания. Его беспрестанные колебания в решении этого вопроса и породили те катастрофы, которые после его смерти следовали одна за другой. В глубине души он всегда мечтал передать власть своему кровному потомку, то есть одному из отпрысков Юлии. Но провозгласить это во всеуслышание он не мог, потому что это означало бы открыто признать царскую сущность своей власти, тем более что наследование по женской линии было принято в Риме во времена царей. И он избрал окольный путь. Мы почти убеждены, что он считал Марцелла идеальной кандидатурой, при котором Агриппе отводилась бы роль регента, правящего страной до той поры, пока наследник не достигнет зрелости. Очевидно, что впоследствии он надеялся передать бразды правления принцепсам молодежи, хотя непонятно, каким образом он намеревался осуществить между ними разделение власти. Наконец, усыновив Тиберия, он, по всей видимости, полагал превратить его в «и.о. принцепса»[311], который останется у власти до тех пор, пока не повзрослеет и не наберется достаточного жизненного опыта желанный наследник — Германик, супруг Агриппины. Не зря он вынудил Тиберия усыновить Германика.
Август, так ценивший ясность во всем, в вопросе наследования власти оставил полную неразбериху, обрекая свою семью на бесконечные раздоры, точку в которых через 54 года после его смерти поставил отпущенник, надавивший рукой на кинжал, приставленный слабовольным Нероном к своему горлу.
Но не только семья первого принцепса пала жертвой этого проклятья. После года правления трех императоров — Гальбы, Отона и Вителлия, каждого из которых ждала трагическая кончина, воцарилась династия Флавиев, угасшая в 96 году после убийства Домициана. Династия Антонинов продержалась до 196 года, когда последний ее представитель Коммод также был убит.
Тацит воспроизводит на своих страницах речь Гальбы, якобы произнесенную в 68 году по случаю усыновления Луция Кальпурния Пизона, которого он избрал своим наследником («История», I, XV–XVI):
«Твои выдающиеся заслуги и любовь к родине подвигли меня, призванного с согласия богов и людей править империей, вручить тебе принципат, ради которого наши предки сражались друг с другом с оружием в руках; я получил его в боях, тебе же передаю в мире; так божественный Август возвысил до себя сына своей сестры Марцелла, затем зятя своего Агриппу, затем своих внуков, наконец, своего пасынка Тиберия. Но Август искал наследника среди родни, я же ищу его среди сынов республики. Я делаю это не потому, что у меня нет родственников или соратников; но, поскольку сам я не домогался власти, то хочу, чтобы выбор в твою пользу перед моими и твоими близкими стал свидетельством моей беспристрастности. Если б гигантское тело империи могло сохранять устойчивость без руководства в лице одного человека, мне достало бы достоинства, чтобы восстановить республиканский режим. Но мы уже давно пришли к неизбежному выводу, что это невозможно, и лучшее, что может предложить римскому народу моя старость — это хороший преемник, как лучшее, что может предложить ему твоя молодость — это хороший принцепс. В годы правления Тиберия, Калигулы и Клавдия мы все, так сказать, достались в наследство членам одной семьи. Сегодня, когда дом Юлиев-Клавдиев прекратил свое существование, с помощью усыновления мы сможем всякий раз выбирать в преемники лучшего из лучших. Ведь рождение в семье принцепса — дело слепого случая, и, вручая власть кровному наследнику, мы отказываемся от поисков иных кандидатов. Усыновление сохраняет нам свободу выбора, в котором мы должны руководствоваться всеобщим одобрением».
