Книга Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг

Зое

Милый, недостоверность простительна, но небрежность простит.

Я так и не отучила тебя от небрежности. Хорошие женщины будут бросать тебя, они слышат это – как железнодорожник, простукивающий колеса поезда, слышит трещину. Мы слишком редко виделись, и потом, ты всегда был слишком молод и напряжен, я боялась тебя оскорбить. Ты и теперь слишком молод, но мне уже наплевать.

Обладание юностью во многом похоже на обладание оспой или бубонной чумой, это, кажется, Фолкнер сказал. Вероятно, он имел в виду, что хвастаться тут нечем, к тому же не все выживают. Вот Зеппо не выжил, его разорвало на куски в ледяном электрическом водопаде. Ты похож на него немного, и в этом все дело. Будь ты похож на кого-то другого, я бы на тебя даже не взглянула. Ты такой же расхристанный номад, как и Зеппо, но не потому, что воплощаешь свободу, а потому, что у тебя никогда не было ничего своего.

Ты подобен сейшельской черепахе, способной удерживать воду галлонами у себя внутри, таких черепах в старину брали на борт живьем и убивали, когда кончались запасы пресной воды. Если тебя разрезать, вода хлынет из тебя такая же чистая и прохладная, как в ручье, но, глядя на твою шершавую сухость, этому ни за что не поверишь.

Я помню ту ночь, что мы провели в тартуской гостинице, мне было с тобой весело, хотя в те дни у меня были такие боли, что без лекарства я начинала мяукать, как раненая лисица. Будь у меня Стефан Цвейг, которого можно обнять, приняв смертельную дозу снотворного, я бы так и сделала. Но я была одна, а рядом лежала сейшельская черепаха.

– Мне нужно таблетки запить, – сказала я, садясь в постели. – Шампанского в мини-баре полно, а воды минеральной нет.

– Лучше скажи, давно ли ты сидишь на колесах? – Ты встал, прошел в ванную и набрал в чашку воды из-под крана. Тебе и в голову не приходило, что я пью гидроморфон. Ты был молод и точно знал, что бессмертен. На бедрах у тебя было махровое полотенце, волосы всклокочены, на лбу розовая сыпь, но ты все еще был вылитый Зеппо. Удивительное дело, ты даже голым был на него похож. Будь наша история классическим индийским сюжетом, ты непременно оказался бы его сыном, а я – полной дурой.

Костас

– Женщина, не делай глупостей, оно настоящее! Оно принадлежало инфанте Альдегунде, в замужестве герцогине Гимарайнш!

– Настоящие камни не бьются, – бормотали за кухонной дверью. – Бьются только подделки, так написано в Википедии. Лучше я сама проверю, чем стану позориться перед мастером.

– Не делай этого, – повторял я, безнадежно дергая дверь, понимая, что дом не даст ее открыть, в нем все устроено так, чтобы я не достигал своих целей. На какое-то время сестра затихла, потом в кухне стукнуло что-то деревянное. Похоже, она откинула люк, который закрывает ход на подвальную лестницу. У него железная изнанка, на ней что угодно можно разбить. Поразительно, как безумцам приходят в голову такие практические вещи.

Первое утро на свободе было довольно мирным и не предвещало военных действий. Меня радовало все, что я видел: нагретая солнцем столешница, синий проблеск реки в окне, красный шелушащийся лук в плетенке, похожей на багажную сетку в вагоне поезда. После завтрака я собирался подняться в свою голубятню, выкурить там сигарету, а потом выспаться в мансарде, где вороны ходят по крыше прямо над головой, стуча когтями так громко, будто их обувают в ореховую скорлупу.

– Знаешь, – сказала Агне, явившись в гостиную, – мне не нравится выражение твоего лица. Само собой, я взяла мамино колье, и нечего дуться. Оно отошло мне по завещанию.

– Что за тема с утра пораньше, – буркнул я. – Садись, выпей лучше кофе.

– К тому же камни поддельные! Похожи на восковые фрукты в доме моей литовской бабушки. То есть нашей бабушки.

Голос у сестры дрогнул, и я поднял на нее глаза. Она сама была похожа на восковой фрукт, только нераскрашенный. На ней было белое платье, волосы убраны под белый шелковый платок, лицо творожно-белое, тревожное. В руках младенец, разумеется.

– Мне некогда, я в миссию уезжаю. Отвезу свой взнос. По дороге загляну к ювелиру. Присмотри пока за сыном, он спит.

– Какой еще взнос? И разве твоя миссия не в Африке?

– Мастер теперь в Лиссабоне, поэтому я и приехала. К нему так трудно пробиться, но с этим-то меня пустят, наверное. – Она положила младенца на стол, запустила руку в тряпки, пошарила там, наморщив лоб, и выдернула длинную сверкающую нитку цитринов. Каждый величиной с утиное яйцо. Гладкие, матовые, они были совершенны, и я невольно протянул к ним руку, но сестра ловко отступила к дверям.

– Проверю у евреев на руа ду Ору. А то меня в миссии снова на смех поднимут.

– Можешь не проверять, говорю тебе. Это старое золото и самоцветные камни, а в застежке бриллианты. Все, что осталось от твоей матери.

– От матери? Ты даже похоронить ее не сумел, так и живешь с ведром пепла. И верить тебе нельзя. Сейчас мы сами убедимся. – Она обвела взглядом комнату, некоторое время постояла, качаясь на пятках, потом сняла с подставки чугунный утюг и принялась его разглядывать.

Несколько мгновений я был уверен, что сестра валяет дурака. Но потом заметил, как заострились ее плечи – заострились и поднялись к ушам! – и понял, что все гораздо хуже. Я представил, как цитрины хрустнут на крышке люка и посыплются вниз по ступенькам, поскачут, будто монпансье, вперемешку со стеклянной пылью. Агне прижала утюг к груди и направилась вниз, в кухню, с хитрым и торжествующим видом. Я вскочил с дивана и пошел за ней. Я говорил, что сам схожу с ней к ювелиру, даже один могу сходить, прямо сейчас. Я говорил, что люблю ее, и ее сына, и всех ее невидимых детей. Я говорил, что у меня куча знакомых ювелиров и что к вечеру она будет знать точную стоимость колье, все караты, граммы, клейма и прочее, но она уже стучала каблуками по лестнице, и чем громче я говорил, тем быстрее она бежала.

* * *

Каким будет наш с Лютасом разговор? Я уверен, что он состоится, и довольно скоро. Раз уж я вышел на свободу, мой тюремщик не заставит себя ждать. Вчера вечером я свернул себе цигарку и лег на пол в гостиной, от фильтра пахло перьями и птичьим дерьмом. Это потому что в январе, перед приходом полиции, я успел сунуть коробку с травой под жестяное днище клетки, где Байша раньше держала своих канареек.

Птички умерли, а тяжелая витая клетка висела в кухне на большом крюке, вбитом в потолок, и служанка ни за что не соглашалась ее убрать, хоть палкой ее бей. Каждый раз она клялась, что завтра же пойдет на рынок и купит новых птичек. Иногда я думал, что клетка нужна ей для чего-то другого, например, чтобы у нас всегда была тема для разговора. Я с грустью подумал обо всех тайниках Зоиного дома, до которых я добрался, и о тех, до которых не успел. Некоторые тайники я устроил сам, добавив их к секретной карте сокровищ. Один маяк с погребальной урной чего стоил. Или золоченый бокал, в который я засунул тавромахию. Или шерстяной носок с полсотней на черный день под старыми номерами Antiguidade.