В высокой круглой башне-новостройке, вокруг которой ещё не убран строительный мусор, большинство квартир, как утверждает Иван, крутые. Некоторые уже заселены, в других шпаклюют, клеят плитку, красят. Жильцов этого дома отличает какая-то нервозность, напряжённость. Возможно, это всего лишь остатки возбуждения, связанного с переселением. Дверь на седьмом этаже долго не открывают, еле различимый голос с той стороны обстоятельно допытывается, кто такие и зачем пришли? В отделке прихожей и длинного коридора, покрытого серо-зелёным ковролином, не видно ни малейшего изъяна – ни микроскопической трещинки, ни крошечной кривизны. Ремонт сделан на высшем уровне. Замысловатые бра, зеркала в рамах, офорты, тропические бабочки в прозрачных коробках украшают стены. Это только то, на что можно полюбоваться при входе. Худой паренёк лет двадцати с подёрнутым пеплом взглядом, судя по хозяйской уверенности, и является владельцем ковролина, бабочек и остальных прибамбасов. Пока Митя с Иваном крепят домофонную трубку, он сидит на полу, рядом, вытянув одну ногу, а другую согнув в колене, и тупо смотрит в стену. Работа закончена. Хозяин с облегчением выпроваживает рабочих. За их спинами торопливо щёлкают замки и задвижки.
На кухне, за стеклянной дверью, слышны громкие голоса подвыпившей компании. У хозяев гости. Улыбчивая упитанная молодуха разрывается меж домофонщиками и гостями. Ребята стараются в квартире не задерживаться. Стены голые, мебели никакой, можно быстро закрепить провод, трубка привинчена – вроде бы всё. Но тут кухонная дверь открывается, и хозяин квартиры с затуманенными зрачками и алкогольным жаром на нестаром, но заметно отёчном раскрасневшемся лице тянет Ивана и Митю к столу. Возражений он слышать не хочет. Он уже не в том состоянии, чтобы воспринимать доводы и вообще что-нибудь воспринимать. Он красуется своим хлебосольством, и никто не имеет права испортить ту радость, которую он испытывает от того, что нравится сам себе. С тупостью предпоследней стадии опьянения, когда на ногах ещё с грехом пополам держишься, но за себя уже не отвечаешь, он начинает рассказывать, какой замечательный человек пришёл к нему, и не выпить с таким человеком – значит, смертельно обидеть… Безмозглое радушие в любую секунду грозит смениться такой же безмозглой яростью. Подвыпившая молодуха ненатурально хохочет. Она изо всех сил пытается свести назревающий скандал к шутке и тем, хоть как-то, отвлечь внимание допившегося до идиотизма мужа. Повторяя: «Они сейчас придут, только руки помоют», – она заталкивает супруга обратно на кухню и с лёгким стеклянным дрязгом захлопывает за ним дверь. За дверью нестройный дуэт орёт: «Ой, мороз, мороз…» Про гостеприимство забыто. Ребята выскакивают на площадку. За их спинами слышен голос молодухи: «А может, всё-таки по рюмочке?»
Мрачные багровые обои с золотым рисунком слабо освещены приглушённым светом массивной позолоченной люстры. Золотой желтизной поблескивают дверные ручки, статуэтки, инкрустация на мебели и шитьё на платье, облегающем безголовый манекен. Домофонную трубку велено установить не в прихожей, как это делают обычно, а в этой, наполненной полумраком, комнате, которая у Мити вызывает ассоциацию с египетской гробницей. Он никогда не бывал в египетских гробницах, но вот такая обстановка и тусклая позолота во мраке к внутренности гробницы, по его мнению, подходят лучше всего. Но тогда здесь совершенно некстати большие афиши на стенах. С домофонщиками занимается серьёзная седоватая женщина в платье мышиного цвета. Тихо, как и положено в склепе, она справляется:
– Как долго вы всё это будете делать?
Вопрос сразу обозначает ситуацию: это не та квартира, где можно шуметь, разводить грязь, а потом исчезнуть на полдня. Затем женщина стелет на ковёр газеты и бесшумно исчезает в соседней комнате. Ковёр большой – покрывает весь пол. Любой звук, не успев возникнуть, тонет в нём навечно. Темно и тихо. Тут даже дрель грохочет не так бесцеремонно, как всегда. В смежной комнате, скорее угадывается, чем слышится некоторое движение.
– Слушай, это же Урываева, – показывает на афиши Иван.
– А кто она такая?
– Поёт. Эстрадная певица. Не самая известная, но по телику её иногда показывают.
– Никогда не слышал. Да их и развелось нынче, как тараканов на грязной кухне. Половина – без голоса, – безжалостно наводит суровую критику Митя. – Эта-то хоть с голосом?
– Не помню.
Женщина, выполнявшая роль хозяйки, видно, услышав этот диалог, переполненная негодованием, беззвучно выходит из дверей. На её незаметном лице появилась выразительная деталь: тонкие зло поджатые губы. Как она услышала? Иван говорил тихо и в самое Митино ухо. Хотя в такой тишине можно и мысли услышать.
Жилище со старинной тяжёлой узорчатой мебелью очень выразительно, как человек с необычным характером. Здесь живут книги, много книг. Шкафы и стеллажи с ними стоят не только в комнате, но и в прихожей. Митя потратил много труда, чтобы завести провод от силового короба через металлорукав, замурованный в потолке, в квартиру. Если бы по прямой, то и говорить не о чем. Но тут три колена, и пришлось повозиться. Оставшееся доделывает Иван, а Митя отдыхает и рассматривает корешки томов. Похожая на школьную учительницу, пожилая хозяйка, видя Митин интерес, поясняет:
– Мой дед ещё до революции занимался книжной торговлей. Он и в советское время в книжном магазине работал. Он был знаком с Есениным, Маяковским, Асеевым. Они ему дарили свои книги. С автографами. Потом дедушка умер, а ещё позже началась война. Пока мы были в эвакуации, лучшие книги пропали. Ой, извините!
На плите задребезжала крышка закипевшего чайника, и женщина поспешила туда.
– Какой смысл книги коллекционировать? – шепчет Иван.
– Да разве она их коллекционирует? – удивился Митя. – Посмотри.
Из большинства томов торчало множество закладок.
– Неужели она всё это прочитала? – озадачен Иван.
Когда женщина возвращается, он смотрит на неё с уважением.
– Теперь мне больше дарят, чем я сама покупаю, – продолжает хозяйка. – Сейчас издают всё, но цены! Я филолог, а книги мне не доступны. Об антиквариате я уж и не говорю.
– Я к антикварным книгам отношусь, как к музейным экспонатам, – сказал Митя. – Хожу и смотрю. Если что-то показалось интересным, прошу показать. Но вот в «Доме книги» на Калининском, на втором этаже, давно уже лежит толщенная Библия на немецком языке с иллюстрациями Доре. И мне, честно говоря, ни разу не хватило смелости попросить её посмотреть. Из-за цены. Но иногда её кто-нибудь листает, я становлюсь сзади и смотрю через плечо. Это не очень прилично – смотреть через плечо. Но что поделать? Стыдно, а смотрю.
Общая тема сразу сближает хозяйку квартиры и Митю, и у них течёт разговор о знакомых изданиях.
– А «Собачье сердце» мне одна знакомая давала почитать, так я его на одном дыхании перепечатал, – с удовольствием вспомнил Митя.
– Это почти подвиг – такой объём.
– Азарт был. Я таким же образом целый томик стихотворений Гумилёва напечатал. Собирал, где только мог.
