«Я не пробовал думать самостоятельно…»
Но голова-то у тебя есть? Вот, к примеру, политические анекдоты. Большинство из них — умные, злые, меткие. Ты их хорошо понимал, хохотал над ними. Они выставляли кремлёвскую верхушку бездарными клоунами, а с происходящего в стране стирали краску и обнажали жалкую суть. Почему же они, хотя бы чуток, не пошатнули тот столб, за который ты держался?
«Вот так и не пошатнули. Потому что я сам старался не дать ему упасть. Услышал анекдот, посмеялся, другим рассказал. И смешно, и правильно, но, по большому счёту, столб ещё правильней. Одно слово – опора».
Но ты же и сам со многим столкнулся. Сперва пели песни о Великом Друге и Вожде, потом развенчали культ личности. Сперва «кукуруза – царица полей», потом про неё предпочитали стыдливо не вспоминать. Опора опорой, но почему ты ни разу даже на мгновение не засомневался?
«Так ведь узнаёшь о том, что тебя купали в дерьме, лишь тогда, когда вокруг неожиданно начинают радостно орать, что, наконец, выбрались на чистое место. У грязи такое свойство: когда ты в ней, её не замечаешь, осознаёшь, куда тебя толкнули, только после того, как вылез. Или это у нашего сознания такое свойство».
Но в твою башку всё-таки что-то ж западало. Окошко, откуда ты получил комсомольский билет, наглядные пособия на сцене клуба и много другого вранья копилось, копилось… И?
«Чего «И»? Западало. Западало и копилось. И то, что у бабы Веры слышал, и то, что сам видел – всё откладывалось. Копилось, копилось… Столько всего накопилось, что образовалось что-то вроде пересыщенного раствора – добавь ещё одну крупинку и произойдёт мгновенная кристаллизация. Вот линялый плакат под небом Нижневартовска и стал такой крупинкой».
Просто ты созрел. Даже самый распоследний кретин, регулярно запинаясь за одну и ту же кочку, однажды поймёт, что надо быть осторожней. Раньше для тебя отдельный недостаток был частным случаем, а в Нижневартовске ты понял, что кусок старой тряпки прикрывает целую бездну уродств, что «отдельные недостатки» сливаются в одну грандиозную ошибку. Но то, что ты понял, не перевернуло твои взгляды на сто восемьдесят градусов. Хотя и стало ясно, что столб бутафорский. Даже, когда ты осознал, что, женившись, обрёл новую опору, ты старую не отпустил.
«Тогда она была ещё крепкой. Казалась крепкой. К тому же петуху страшно трудно сказать самому себе, что ошибался, что дурак. Некоторые до сегодняшнего дня не хотят согласиться с тем, что их обманули. Это у них называется верностью принципам».
В домофонной фирме Митя обычно трудился вместе с тихим, уравновешенным Иваном. Годами он Мите уступал, но был смекалист, знал много полезных хитростей. Невысокий и круглолицый, он по-хозяйски дырявил чужие стены и умел переубеждать жильцов, если их пожелания заносили работу в совсем несусветные сложности. Иногда эту бригаду укрепляли другими рабочими, тоже умелыми и опытными. Работать приходилось в разных домах, в непохожих друг на друга подъездах. И люди, населявшие эти дома, тоже были многообразно неодинаковы – добрые, чванливые, подозрительные, разговорчивые, весёлые, озлобленные, застенчивые.
Узкий коридорчик, предваряющий вход в четыре квартиры, заставлен детскими колясками, санками, велосипедами. Перед порожками распластаны квадратики ковриков, над головой спазматически мигает лампа дневного света. Одна из квартир принадлежит мелкой предпринимательнице. Рядом с её приоткрытой дверью возвышается башня из картонных коробок. Их штабеля видны и внутри квартиры. Судя по наклейкам, в коробках хранятся банки и пакеты с разной бакалеей. Хозяйка коробок – моложавая поджарая дама с рыжеватой копной на голове. Совсем недавно копна представляла собой причёску, но уже успела потерять свой художественный вид. Дама стремительна, заносчива и криклива, чувствуется, что в своём трудном деле она привыкла большинство проблем решать с помощью голосовых связок. Она вся заряжена дымящимся порохом, она – потенциальный взрыв, она – напор и движение. Дама резво перемещается от двери к двери, неожиданно вырывается на лестничную площадку, опять исчезает в квартире. Разматывающих провод рабочих она старается не замечать. Редкие молниеносные взгляды в их сторону, от которых она не может удержаться, многое говорят о ней самой. В них и простое любопытство, и насторожённость не раз униженного и обманутого человека, и несокрушимое недоверие ко всем на свете, и желание продемонстрировать себя – выплывшую, самостоятельную и прочно стоящую выше этих двух парней. Она не в силах сопротивляться желанию похвастать редкой новинкой. В руках у неё появляется трубка радиотелефона, и с ней она выходит на лестничную площадку. Ей самой ещё непривычно, что трубка без провода, а аппарат оставлен где-то в комнатах. Поговорить можно было бы и там, но так хочется показать себя обладательницей дорогой диковинки. Несколько шагов вперёд, несколько – назад. Её взгляд блуждает по стенам, по потолку, а свободной рукой она перебирает вылезшие из копны прядки волос и накручивает их на палец. Разговор её мучителен, натужен, говорить ни ей, ни собеседнику не о чем. Она то и дело повторяет: «Такие вот дела… вот так… ну что тебе ещё сказать?» Но женщина купается в положительных эмоциях, которые она сама себе и приготовила.
Прихожая, освещённая тусклой лампочкой, давно требует ремонта или, по крайней мере, хорошей уборки. Старые бурые обои наверху, под потолком, поотклеивались и отшатнулись от стены. Чуть их тронешь, они сухо шуршат. Электропровода укутаны махрами пыли и паутины. Деревянная вешалка для одежды скособочена и грозит свалиться на стоящую рядом сложенную раскладушку. Здесь тесно, как в купе железнодорожного вагона. За какую-то провинность сюда изгнан из комнаты стул с мятой газетой «Вечерняя Москва» на сидении; почерневшая пузатая корзина таит что-то, прикрытое серой тряпкой; привалившиеся к углу лыжи мешают двери развернуться в полную ширь. Рядом с ними, прижимаясь позвоночным изгибом к стене, высится стопка пустых глиняных цветочных горшков. Хозяин, в пижамных штанах и перестиранной голубовато-белесой майке, выглядит лет на семьдесят. Он плотен и крепок, его загривок и плечи покрывает сыпь веснушек. Мерцая в полумраке лысиной, он смотрит на Ивана и Митю с улыбочкой, говорящей: «Я вас насквозь вижу». Постояв, посмотрев, чего же эти двое делать будут, он начинает негромко задавать подковыристые вопросы, будто закидывает удочку на пугливую рыбу. «Налоги-то, небось, не платите?» – «И сколько же вы в день зарабатываете своими проводочками?» – «А чего ж никакому толковому делу не выучились?» Его настроение понятно с первых слов: раз вы из частной фирмы, значит – жулики. Хозяину отвечает Иван. Отвечает просто будто и не замечает никакого ехидства. Но под старой майкой бьётся сердце непримиримого борца с частным капиталом. Спокойные ответы Ивана, вместо того, чтобы угомонить лысого, разжигают в нём трудно скрываемую ярость. Ишь ты, молодые, а какие самоуверенные! Улыбочка кривится, кривится и превращается в недовольную гримасу. Особенно ему не понравилось, что оба рабочих успели выучиться толковому делу и имеют по диплому о высшем образовании. Отметив вслух, что дрель так никто не держит и провод так никто не защищает, хозяин уходит на кухню. Иван подмигивает Мите: и чего этот пузан окрысился? Дурь старческая, считающая, что раньше и солнце светило ярче, и вода была мокрей. Или он с пионерских лет болен ненавистью к частникам? Или со сменой власти утратил что-то сладкое? У Мити внутри раздражение мешалось со смехом.
