Она смотрела на Германа, и ее разбирало любопытство и жалость. Любопытство — понятно, а жалость… А как не пожалеть человека, если даже жену ему подбирают сверху по принципу: подходит или не подходит?
— Бедный Ежик! — прошептала Евгения, полностью поглощенная своими мыслями.
Герман открыл глаза.
— Который раз вы называете меня бедным Йориком. Неужели я так похож на череп?
Евгения растерялась:
— Какой Йорик?
— Вы только что назвали меня Йориком.
— Ежиком, — поправила она. — У вас стрижка ежиком. Мне казалось, я говорила не вслух, а про себя.
— Вы, моя любовь, говорите про себя, но выводы делаете всегда вслух.
В темноте он не видел, как она зарделась от смущения, но почувствовал и притянул ее голову к себе:
— Скажите мне шепотом на ушко, почему я бедный?
Что оставалось Евгении делать? Рассказывать.
Герман захохотал как сумасшедший и хохотал до тех пор, пока челюсти у него не свело.
Евгении сначала хотелось обидеться, но обидеться на такой открытый, заливистый смех не получилось, и она сама рассмеялась.
— О удивительная из женщин! Нет, о самая удивительная из всех удивительных женщин! Хочу вас успокоить. Предложение я вам сделал по той простой причине, что вы мне нравитесь, и никакой другой. Выбор я сделал сам, мне его никто не навязывал.
— А все остальное правильно?
Герман издал звук скорее похожий на всхлип:
— Что вы еще хотите узнать?
Нагнувшись к его уху, Евгения опять зашептала:
— Это СВР?
Тишина.
— Если ГРУ, то у меня к вам вопросов еще больше.
Герман перевернулся на бок, обхватил ее покрепче, подмял под себя и поцеловал:
— Нет. Это ГМН.
Евгения затихла только потому, что он целовал ее губы. Но стоило ему оторваться, как она тут же сказала:
— Странная аббревиатура. Хм! Что-то гуманитарное?
— Некоторым образом. — Герман осторожно вошел в нее, она засмеялась. — Разве это смешно? — опешил Герман.
— А по-вашему, это трагедия? — И тут же вцепилась в него: — Ой! Так это Герман!
Герман замер, а затем прыснул:
— Я, конечно, польщен, что в такой момент вы думаете только обо мне. Но…
— Нет? Ой!
— Я умоляю, наслаждайтесь молча…
На Евгению накатилось такое же блаженное состояние, как бывало после массажа; она полностью расслабилась, глаза ее сами собой закрылись, а по всему телу разлилась такая истома, что все вокруг замерло: ночь, ветер за окном, деревья… Она боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть очарования момента, которое тут же унесет быстротечное время.
«Вот если бы он меня сейчас сбросил с кровати, — подумала Евгения, — то я упала бы на пол по всем правилам, как пьяная, и не зашиблась — и никаких синяков. Лежишь в полубессознательном состоянии и падаешь в полубессознательном состоянии; ни удивления, ни страха, поэтому и не концентрируешься, не сжимаешься вся, а плюх — и сливаешься с вечностью! Вот это тренировка!» — Мысль Евгению развеселила.
Герман повернул к ней голову.
— Если вы не скажете, что такое ГМН, — взмолилась Евгения, — я не смогу заснуть. Буду думать, думать…
Герман застонал от ее настойчивости:
— Группа МН.
— Неужто это так секретно, что вы будете выдавать мне по буквам? Хорошо, что такое «М»?
— Спи! Узнаешь в Германии.
Через пять минут она уснула.
Герман осторожно, чтобы не потревожить Евгению, поднялся с постели, бережно накрыл ее одеялом и вышел из комнаты. Ему предстояло работать. Включая компьютер, он еще продолжал думать о женщине в комнате рядом; о том, что она догадалась обо всем совершенно правильно, кроме его чувств к ней, что его отец вздохнет наконец с облегчением (ГМН уже вздохнула), а бабка — та просто возрадуется. Разведка разведкой, а внуки внуками. Одно другому не помеха, скорее даже наоборот — помощь.
«Что же касается Германии, — Герман улыбнулся, — про Канта, Гегеля и Шопенгауэра там уже практически забыли. Когда она им заявит, что понятие разума суть только идеи и для них нет предмета ни в каком опыте, однако отсюда вовсе не следует, что они обозначают предметы вымышленные и вместе с тем признаваемые возможными, то Германия вздрогнет. Потому что из того, что какое-то событие в жизни не происходило, для Евгении Юрьевны еще не следует, что оно не могло бы произойти. Скучным добропорядочным немцам вымышленное ею покажется невозможным. А для нее ничего невозможного нет. Бедные, бедные немцы!» — закачал головою Герман и опять улыбнулся.
Когда экран засветился и Система потребовала пароль, он отбросил все посторонние мысли.
В тот день Евгения проснулась поздно. Пошарила рукой по подушке — никого. Открыла глаза — одна. Спустилась вниз: чайник на плите стоял еле теплый, а Германа и след простыл.
— Вот и вся любовь! — хмыкнула Евгения, зажигая конфорку, и тут же спохватилась: раз исчез — надо включить телевизор.
Связав свою судьбу с Германом, она, естественно, хотела знать все: и чем занимается он, и чем придется заниматься ей самой. А если не знать, то хотя бы догадываться.
На экране телевизора возник Владимир Бережной. Журналист, стоя перед особняком, где Евгения когда-то работала, нагонял на зрителей страх:
— В центре Москвы! на Гоголевском бульваре!! Средь бела дня!!! в своем кабинете выстрелом в упор убит известный предприниматель и акционер Банка развития столицы Сергей Павлович Барсуков. — Журналист втянул голову в плечи, затравленно оглядываясь по сторонам.
Евгения вздрогнула. «Ах, Сергей Павлович, Сергей Павлович! — покачала она головой. — Вы слишком много знали. Хоть и были большим негодяем, все равно вас немножко жаль…»
— Остается загадкой, кто его убил, — перебил ее мысли голос журналиста.
— Тоже мне загадка, — фыркнула Евгения. — О Таечке не сказано ни слова. Значит, там ее не было. Барсуков сам открывал дверь. Дверь мог открыть только своим, потому что трус он большой. Кто свои? Люди Соколова. Вот и вся загадка.
— Но загадка даже не в том, кто его убил, — не унимался Бережной, — а в том, кому нужно, чтобы Банк развития столицы перестал существовать? В самом деле, уничтожена вся верхушка, а активы банка оказались за границей.
— Этого и добивался Ежик, — пожала плечами Евгения, прихлебывая чай. — Герман Генрихович, я не ошибаюсь, активы перевели вы? — спросила она вслух в пустой кухне.
И тут же представила себе его ответ. Левая бровь, нет, правая бровь выгнется, приподнимется правый уголок рта, и Ежик уронит:
— Возможно.
