— Интуиция мне подсказывает, — подхватил корреспондент, — что укрупнение, о котором так долго говорили в Центробанке, началось.
— Да ерунда все это! — отмахнулась Евгения, посыпая бутерброд зеленым сыром. — Тогда при чем тут Мокрухтин? Федор Степанович, что вы на это ответите?
И вообразила: покойный, «с ее легкой руки», садится в углу кухни и криво улыбается, показывая Евгении золотую фиксу.
— За что вас пытался убить Герман Генрихович?
— Да обычное дело, — осклабился Мокрухтин. — Узнал. От братвы. О Буланове. «Крыши» нет. Предложил помощь. Он отказался. А этот. Меня застрелил.
— Но вас же предупреждали, — напомнила Евгения, — что вы залезли не туда, Буланов всю колонию держит, и если вы не повернете оглобли, то братва вас обует в ящик.
— Не понял, — сказал Мокрухтин.
— А что тут не понять? Буланов построил мужской монастырь и помогает бывшим уголовникам устроиться в новой жизнь. По воровским законом он неприкосновенен. А вы на него наехали. О чем вам кричал Леха по телефону? Вспомнили?
— Поздно, — вздохнул Мокрухтин.
— Тогда следующий свидетель: Орехов Сергей Борисович. Прошу.
И в кухне у холодильника возникла фигура депутата Государственной думы, каким его запомнила Евгения в квартире Зинаиды Ивановны: в широких трусах, дебелым, с пузом и подагрой.
— А вас, Сергей Борисович, за что убил Герман Генрихович?
Депутат нахмурился.
— Шантажировал Буланова.
— Расскажите подробней.
— Что рассказывать? С пятидесяти метров, из ТТ, в середину лба… — И Орехов ткнул пальцем в телевизор. — Этот стервятник вам все показал!
Бережной с экрана отозвался:
— …Естественно, начался отстрел. Судя по почерку, работал профессионал…
Евгения усмехнулась: как странно устроен мир! Бережной говорит совершенно о другом, а все совпадает с ее мыслями. Может, это не случайно, а закономерно? Ведь случайность — это язык Бога.
— Итак, господа, — встрепенулась она, — что мы имеем? Как только над Булановым сгущаются тучи — появляется Герман Генрихович, — Евгения представила себе его смеющиеся глаза. — Вас, любимый, недаром заинтересовали финансовые операции Банка развития столицы через Лихтенштейн. Почему? Потому что между банком Буланова и вашим банком в Германии есть промежуточное звено — тот же Лихтенштейн.
«Брови Германа на этом месте должны поползти вверх, — подумала Евгения, — а сам он превратится в изваяние. Такая гранитная глыба».
— Соколов проверял банк Буланова, — вмешался Орехов, — но выхода на офшор не обнаружил.
— Наличка, — безошибочно определил Мокрухтин.
— Правильно, — пропела лиса Алиса. — Границ для вас, Герман Генрихович, конечно, нет. Деньги в Лихтенштейн переправлялись в чемоданах. В офшоре они отмывались, а потом попадали в ваш банк в Германии.
Тут Евгения задумалась и прикрыла глаза:
— Но при чем здесь разведка? — спросила она вслух.
В кухне висела тишина. Пел только чайник на плите. Женщина не заметила, как Лентяй, до этого спокойно лежавший под столом, выполз, к чему-то прислушался, направился к двери и исчез.
— Через банк в Германии, — догадалась Евгения, — осуществляется финансирование всей нашей разведывательной сети за рубежом. Структура зовется ГМН и строится по родственному принципу. То есть банк частный и переходит по наследству.
— Допустим, — послышался голос, который Евгения приняла за собственные мысли. — Но вот со мной ничего не понятно.
— А, это вы, любимый. Не знаю, как это правильно назвать, но вы руководите службой безопасности в Группе мобилизационного назначения. Или ГМН. Абракадабра, конечно, но точно. — Евгения открыла глаза и обомлела: перед ней сидел Герман.
Как он вошел, когда? — она не слышала, не видела и не почувствовала. Но в его глазах прочла свой приговор: слишком много знает.
Евгения вздохнула.
— Значит, в деревню, в глушь, в Германию?
— Увы!
— Хорошо, любимый. Но у меня к вам последняя просьба…
Герман остановил машину у заросшей плющом стены Зачатьевского монастыря. Было около трех часов ночи. Где-то над монастырем висела полная луна, от стены на дорогу падала густая тень, и в этой тени Герман спрятал машину.
— У нас час, не больше, — сказал он, поцеловав Евгению.
На шестой этаж она поднялась пешком, как когда-то, вынула из кармана ключи, осторожно открыла входную дверь и прислушалась.
В квартире ее встретила мертвая тишина. Неужели все на даче? Не может быть. У Сашки школа, свекровь не допустит пропуска занятий.
Глаза Евгении привыкли к темноте, и она разглядела, что кожаной куртки Михаила Анатольевича в прихожей нет, как и его ботинок. На вешалке сиротливо висело лишь Сашкино коротенькое пальтишко с капюшоном и плащ боярыни Морозовой.
На кухне включился холодильник, и Евгения под этот шум прошла в детскую, хотя и знала, что свекровь всегда спит крепко, ибо совесть ее чиста: Ельцина она не выбирала, Советский Союз не разваливала, народ не обворовывала, сына с женой не разводила (невестка сама себе шею сломала) — отчего же не спать спокойно?
А Сашка спала тревожно: часто металась во сне, что-то бормотала, иногда садилась в кровати, хлопая глазами и ничего не видя, снова падала на подушку и засыпала, — что ей снилось в этот момент, утром внятно рассказать не могла.
Евгения присела к ней на постель. Некоторое время смотрела на спящую падчерицу, которая стала ей ближе мужа. Во тьме из широкого эркера лился лунный свет, и Евгения глазами обвела комнату.
В детской стало много книжных полок. У нее мелькнула догадка, она поднялась, чтобы ее проверить. Да, это были ее книги по философии, социологии и психологии. Вот ее любимый Кант. Евгения протянула руку и нежно погладила золоченый корешок.
В это мгновение Сашка вдруг дернулась и села в кровати. Бессмысленно хлопая глазами, она смотрела прямо на мачеху.
Евгения замерла, а потом быстро подошла к девочке:
— Спи. Я пришла попрощаться с тобой.
Сашка в изнеможении откинулась на подушку, но продолжала во все глаза глядеть на темный силуэт.
— А если я проснусь?
— Тогда я исчезну. Спи.
— А можно тебя обнять?
Они обнялись. Евгения почувствовала, как падчерица сначала робко, потом все смелее и смелее стала ее гладить и наконец воскликнула:
— Ты живая! Я знала, что ты живая! Они все плакали, а я говорила, что ты умереть не можешь. Ты хитрая!
Евгения улыбнулась:
— Я живая, но только по-другому.
— А как ты пришла?
