— А что вы хотите исправить? — Сейчас она смотрела на него во все глаза, как женщина смотрит на мужчину, а не философ на объект познания.
— Может быть, глаза? — спросил Герман. — Что-то я им не верю.
Такими глазами Евгения действительно смотрела на него впервые.
— Глаза? — удивилась она и пригубила шампанское, отчего голова ее совершила еще один виток над столом. — Ни в коем случае! Редко у кого бывают такие глаза! Обычно глаза только называют голубыми, а на самом деле они какие-то блеклые, выцветшие. А у вас — другое дело. Если голубые, то как небо, а если синие, то как васильки.
Герман дотронулся до мочки уха и вопросительно поднял бровь.
— Нет, и с ушами у вас все в порядке! Мочка неприросшая — значит, признаков вырождения тоже нет.
— Дорогая, вы меня обескуражили. По Шопенгауэру выходит — жениться мне просто противопоказано, чтобы не испортить свои очевидные достоинства, которые вы так любезно отметили. Что же мне делать? Оставаться всю жизнь холостым?
«Вот оно что! Значит, Ежик не женат. — Она мгновенно протрезвела: — Сколько же ему лет? Тридцать, как ей? Нет, он, конечно, старше. Но ненамного».
— Тридцать семь, — сказал Герман и пожал плечами. — Увы! Чтобы вы мне посоветовали?
— Безусловно, ваш случай в чем-то уникален. Но у Шопенгауэра есть еще одна замечательная работа: «Мир как воля и представление». Любовь — это тоже волевой акт. Дайте себе приказ — и вы влюбитесь!
— В купчиху из Мытищ? — спросил Герман. — В круглолицую, черноокую, кривоногую и необыкновенно глупую женщину, как вы мне напророчили?
— Я думаю, — трезво сказала Евгения, — при вашей воле вы можете влюбиться в кого угодно. Или не влюбляться вообще.
А Герман-то думал, что она опьянела! Как на человека непьющего, шампанское должно было подействовать на нее слишком сильно, и оно подействовало, и это было видно: по замедленным, осторожным движениям, когда она поднимала фужер, по ее расширившимся зрачкам, по повышенной говорливости и по тому, что голова у нее кружилась, — но способность мыслить не покидала Евгению Юрьевну ни в какой ситуации. Небольшое усилие — и она опять трезва, хотя все вокруг кружится под «Венский вальс» Штрауса, и она, выгнув спину, скользит вместе с ним по паркету.
Герман крепко прижимал ее к себе. Голова у нее и вправду кружилась, только в другую сторону от вальса. Щеки Евгении горели; ей нравилось обниматься с Ежиком. Его горячая ладонь снова лежала на ее голой спине, и его пальцы неторопливо считали родинки — раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять, — ей было невыразимо приятно, и она благодарно подняла на него сияющие глаза. Герман вдруг наклонился и поцеловал ее.
— Что вы делаете? — продолжала кружиться Евгения, закрыв от удовольствия глаза.
— Думаю.
— О чем? — беспечно поинтересовалась она, пребывая в расслабленном состоянии.
— О том, что при вашей воле вы тоже могли бы влюбиться в кого угодно. Почему бы не в меня?
От удивления глаза Евгении открылись:
— Я об этом не думала.
— Что вам мешает об этом подумать?
Глава пятая
Евгения думала всю дорогу домой: от ресторана до дачи.
«Нравится ли мне Ежик? Да, конечно. Как человек очень нравится. Но я не позволяла себе смотреть на него глазами женщины.
После того что случилось, я была уверена, что новую жизнь буду строить в одиночестве. В самом деле, кому можно признаться и кто выдержит подобное признание и не сломается, если я скрыла это даже от мужа?»
Из всех, кого она знала, выдержать мог только Герман, и без всяких усилий. Более того, еще месяц назад он предложил ей фиктивный брак.
«А почему, собственно говоря, фиктивный? Это я подумала, что фиктивный, а он просто говорил тогда о браке.
Вот почему я ошиблась: он предлагал мне на выбор Антона или себя. И я решила, что таким образом он предлагает мне работу. Работу он мне предлагал действительно: «Банк в Германии — это серьезно», — сказал тогда он.
Банк — это настолько серьезно, что я и помыслить не могла об обычном браке. Догадываюсь, чем этот банк занимается. Брак я приняла за предложение работать в разведывательной структуре. При чем же здесь муж, жена, дети?
И Германа я выбрала тогда по здравому смыслу, а не по принципу симпатии, поскольку главная роль принадлежала ему, а не Антону. Герман главный, банк его. Промежуточное звено в виде Антона я просто исключила.
Выходит, я ничего не поняла? Господи, какая же я дура! Он за мной ухаживает и ухаживает, гладит, родинки считает, а я с умным видом принимаю это за тренировки. При чем здесь самооборона? Но с другой стороны, какой странный способ ухаживать он выбрал!
А что ему еще оставалось делать с этой дурочкой из Зачатьевского переулочка? Мужчина ей, можно сказать, признается в своих чувствах, а она ему в ответ сует Канта или Шопенгауэра. «Метафизика любви», видишь ли! Есть от чего сойти с ума! Вот он и сошел, стал кидать меня на маты и садиться сверху, а я и тут ничего не поняла!»
И она вслух проговорилась:
— Бедный Ежик!
Но Герману почему-то послышалось: «Бедный Йорик». И он действительно перестал что-либо понимать, хотя до этого вел машину спокойно: раз она думает, значит, это очень хорошо, мысль у нее всегда конструктивна и движется в правильном направлении. Только Йорик в нужное направление не вписывался.
За думами Евгения даже не заметила, как они пересели из «Линкольна» в старенький «Москвич», как приехали в Томилино, как вошли в дом, как Герман снимал с нее манто; она перестала думать, только когда Герман опять ее поцеловал — и ради удовольствия, и ради проверки: что она там надумала? — классический немецкий идеализм в действии.
Ее руки взметнулись и обняли его за шею…
На односпальной кровати лежать вдвоем можно лишь тесно прижавшись друг к другу. Герман устроился на спине, а она на боку, спиной ощущая стену, но ей так было даже удобней. Евгения разглядывала Ежика не стесняясь, потому что он прикрыл веки; она смотрела на него глазами влюбленной женщины и недоумевала, почему он до сих пор не женат.
Если рассуждать так: разведка наша, а родился он там. Что из этого можно извлечь? Что родители его тоже там? Похоже. Но он не немец. Или немец? Не немец, решила Евгения, у него другой характер мышления, уж здесь ее провести трудно, почти невозможно. Но внешне на немца похож, даже очень, ярко выраженный нордический тип белой расы: Ежик не только высокий и голубоглазый, но и нос у него узкий, и голова удлиненной формы, и здоровье дай бог каждому, и зубы свои, а ему тридцать семь, хотя выглядит моложе. Выходит, фенотип подбирали специально, и не у него, а у его родителей. Бывает ли такое? Евгения колебалась с ответом. Разведывательная структура по родственному принципу? Такая структура должна быть более законспирирована, чем любая другая. Какой самый секретный отдел в спецслужбах? Евгения была уверена, что отдел кадров. А таким кадрам цены нет!
