накануне выступления Страффорда, чтобы они могли с ней ознакомиться до того, как окажутся под влиянием его красноречия. Положение все еще оставалось неопределенным; хотя Пим нисколько не сомневался, что палата общин поддержит билль, он не был полностью уверен в решении палаты лордов. Хорошо продуманное воззвание Страффорда к их чувству справедливости и политической мудрости могло бы легко предотвратить его принятие.
Опасения Пима в полной мере оправдались, когда 13 апреля Страффорд произнес двухчасовую речь в свою защиту. Вначале он рассмотрел каждый пункт обвинения один за другим и продемонстрировал их злонамеренность и несостоятельность, выделяя те обстоятельства, которые говорили в его пользу. Затем перешел к общим аспектам обвинения. Его преступление заключалось, как он полагал, всего лишь в том, что он защищал прерогативы короля с излишним рвением. В последние месяцы само слово «прерогатива» приобрело в палате общин какой-то скандальный характер, будто любое действие, совершенное под знаком исключительного права, было злом само по себе. Против этого опасного утверждения он сейчас протестовал. Безопасность общественного блага, доказывал он, не зависит от того, злоупотребляют ли прерогативой или от нее отказались. Она зависит от наличия гармонии и баланса между властью короля и свободой подданного.
Прекрасно зная своих соотечественников, Страффорд в качестве последнего средства защиты решил воззвать к законам страны. Не было приведено никаких доказательств тяжкого преступления, якобы совершенного им. Выдвигая против него всевозможные обвинения, палата общин не смогла найти никаких свидетельств его измены.
В своей речи он обратился также к палате лордов и дал понять, что и им может угрожать опасность, когда против одного из них палата общин выдвинет голословное обвинение. Он попытался привлечь на свою сторону лордов, и отчасти это ему удалось. Он знал, что значительная их часть выступает за него, и не из-за любви к нему, а просто потому, что они не хотят, чтобы опасным образом был нарушен естественный ход вещей. Казнь министра и пэра королевства по настоянию палаты общин и против воли короля могла стать новым и опасным феноменом в политике. Когда суть вопроса стала понятна лордам, верхняя палата стала подвергать сомнению необходимость союза с палатой общин, который был характерен для первых месяцев работы парламента. Сторонниками изменения политического курса стали граф Бристольский и граф Бедфорд, выступавшие за формирование умеренной партии, которая поддерживала бы баланс между требованиями короля и запросами палаты общин.
Оба графа, вероятно, не подозревали о существовании тайного союза молодых армейских офицеров. Они верили, что король готов прибегнуть к их помощи и совету, чтобы выпутаться из затруднительного положения и спасти жизнь Страффорду, а затем он поставит их на важные посты в государстве.
Джордж Дигби, сын графа Бристольского, до тех пор один из самых надежных сторонников Пима, внезапно изменил свою тактику в палате общин. Он не только не поддержал 23-й пункт, но и решил выступить против него после консультаций со своим отцом лордом Бристольским и тестем лордом Бедфордом. Время было выбрано очень удачно. Но, несмотря на предварительную договоренность и поддержку со стороны лордов, нельзя отказать юному Дигби в смелости и решимости открыто выступить со следующим утверждением. По закону требовалось представить двух свидетелей, чтобы обвинить человека в государственной измене, но до сих пор был найден только один свидетель. Это был Гарри Вейн, который дал показания, что случилось. Существовала еще и копия показаний, но при этом невозможно было назвать ее вторым свидетельством. Обвинять человека в таком случае значило бы, что это было не отправлением правосудия, а обыкновенным убийством. «Клянусь Богом, – заявил Джордж Дигби, – я не собираюсь голосовать за смертный приговор Страффорду».
Дигби был хорошим оратором, но слишком молод, чтобы произвести впечатление своим выступлением в палате общин; ее членам было известно о его связях с лордами, к которым они относились с подозрительностью. Это было бедой Дигби на протяжении всей его жизни: он мог вызывать восхищение и симпатию к себе, но только не доверие, если подобное и случалось, то крайне редко. Его речь против принятия палатой общин билля об опале не была одиноким контрдоводом, его активно поддержал лорд Фолкленд. Лорд принадлежал к тому типу людей, все поведение которых безошибочно свидетельствует об их крайней честности. Когда Фолкленд брал слово, то говорил не под воздействием эмоций, а из убеждения, не из намерения сделать для себя какие-то приобретения или ради дружбы, а движимый чувством долга, в данном случае горьким чувством долга. Фолкленд не был мстительным, он не одобрял действия Страффорда, исповедуя идеи либеральной политической философии, но высказывался о нем в спокойной толерантной манере. Он мог не любить его лично, потому что предшественником Страффорда в Ирландии был отец Фолкленда, и Страффорд был склонен думать и говорил об этом вслух, что его предшественник был некомпетентным правителем. Но расхождения во взглядах и личная нелюбовь не заставили бы Фолкленда требовать смерти Страффорда, подобное было бы возможно, если бы смертный приговор имел законные основания. Любые законные сомнения, которые у него были, просто не принимались во внимание с принятием билля. Вполне возможно, заявил Фолкленд, признать факт измены, не зная в точности, как дело дошло до измены, это подобно тому, как отличить людей по росту. Эти вещи зависят не от точности измерения, а от общего внешнего впечатления. Перед лицом доказательств подобного рода большинство в палате общин 19 апреля решило, что намерение ниспровергнуть законы равносильно государственной измене и что такое намерение прослеживается в деле Страффорда. Примет ли палата лордов подобную точку зрения или согласится с мнением Страффорда, что человек не может быть обвинен за сфабрикованные задним числом преступления, во многом зависело от умения и ораторского мастерства лордов Бедфорда и Бристоля.
Король продолжал сохранять уверенность, он опирался на умеренную фракцию в палате лордов и имел поддержку армии. Для того чтобы его сторонники в армии были готовы противостоять возможному правительственному кризису, он был намерен назначить их на соответствующие посты. Поэтому к середине апреля офицеры-лоялисты, которые давно уже были завсегдатаями Уайтхолла, получили различные должности. Многие из них уже были членами парламента, и они не могли оставить свои обязанности в палате общин без соответствующего разрешения. Генеральный комиссар Уилмот обратился с просьбой дать им всем такое разрешение, и она была удовлетворена, но Пим, все еще ожидавший подходящего момента для обнародования тех сведений, которые он услышал от Горинга, не преминул отметить это многозначительное событие.
Тем временем в Лондон прибыл единственный сын принца Оранского в сопровождении свиты из 400 человек. 20 апреля он нанес свой первый визит в Уайтхолл, чтобы
