его дети сгорят в дыму и пламени одновременно с ним. А мысль о том, чтобы завести еще одного или двух детей, чтобы их тоже сожгли, была еще более ужасающей. Он назвал такие муки уплатой налога Молоху. У него были апокалиптические видения убийства Элизабет, затем детей и самого себя. Он думал, что может проснуться посреди ночи и залить дом кровью. Так что, по крайней мере, он был полон решимости не иметь больше детей и не пополнить список жертв.
— Он такой веселый, экстравертный парень, — сказал я.
— Я знаю. Но эта проблема парализовала его, и даже тот факт, что тетя Элизабет принимала таблетки, не убедил его в том, что у него больше детей не будет. После вазэктомии он был нормальным, даже полон энтузиазма и вернулся к работе. Если бы мне пришлось поделиться с кем-нибудь своим представлением о хорошем человеке, я бы рассказала о Джеффри.
Здесь было что-то не так, что неудивительно, учитывая ее мнение о таком дерьме, как Делф. Тем не менее, я должен был извиниться перед дядей Джеффри, так же как я должен был отшлепать Марию. Еще одним моментом, который меня раздражал, было то, как постоянно появлялся доктор Андерсон, злой гений преступного мира психологии. Он казался таким же большим вредителем в политике, как Моггерхэнгер в социальной жизни, и если бы у меня былахоть какая-то возможность, я бы отключил обоих. Вопрос был только в том, как.
— Вам что-нибудь известно о докторе Андерсоне?
Я вполне ожидал, что она представит список его добрых дел, рассказав мне о том, как он был великодушным сторонником пяти тысяч сирот в странах третьего мира, что он лично мыл кружки в столовой у моста Ватерлоо в субботу вечером и что он управлял приютом для избитых жен в Глазго.
— Думаю, мне хотелось бы еще выпить.
— Охотно. Сигарету?
Она разгладила юбку и вытянула ноги.
— Все, что я знаю, это то, что некоторое время после того, как Джеффри перенес вазэктомию, у доктора Андерсона был роман с Элизабет.
— Он трахал жену Джеффри? Ты шутишь.
В открытости ее веселья я уловил сходство с весельем Джеффри.
— Я никогда не шучу о таких вещах. Я часто думаю, что если бы я могла заставить себя солгать, моя жизнь была бы легче. Так или иначе, итогом романа Андерсона с Элизабет стало то, что она забеременела. Вы бы в это поверили? Похоже, что Андерсон рекомендовал своим женатым пациентам вазэктомию так часто, как это казалось убедительным, а затем, если их жены были хотя бы наполовину привлекательны, он заводил с ними роман, чтобы они забеременели.
— Но ты сказала, что Элизабет принимала таблетки.
— Она отказалась от этого после вазэктомии Джеффри, и Андерсон дал ей таблетки, которые оказались неэффективными. Разве это не дьявольски?
— Я потрясен.
— И я. Видишь ли, Андерсон исследует теорию срыва, подталкивая людей настолько далеко, насколько они могут, чтобы увидеть, в какой момент своего упадка они начнут естественным образом выходить из погружения. Некоторые это делают, некоторые нет. После определенного момента его интересуют не те, кто спускается на глубину, чтобы никогда не подняться, а только те, кто из нее выходит. Именно эта точка отскока очаровывает его.
— Он хочет спустить Джеффри на глубину?
— Он хочет это контролировать, — сказала она.
— Так это его игра?
Она кивнула.
— Но у него не было шанса сломить Джеффри. Элизабет избавилась от плода без его ведома. Я помогла ей. Для нее это был чертовски ужасный опыт. Для меня это было тоже не слишком приятно.
— Бедный ребенок!
Я привлек ее к себе и получил теплый поцелуй, который я совместил со своим.
— Это все, что я знаю о докторе Андерсоне.
И я знал, что во время или после его романа с женой Джеффри он заполучил бедную невинную Марию, которая теперь надувалась вместе с другим из его детей-монстров.
— Я думаю, он пишет об этом книгу, — сказала она, — полную графиков, статистики и непристойных математических формул, которые на самом деле означают крайние эмоции и страдания. Он хочет наметить и задокументировать точку возврата — или невозврата.
— Вероятно, он отправляет свои выводы в Министерство обороны.
— Или русским.
— Или и тем и другим. Как его остановить?
— Он кончит тем, что врежется в землю, — сказала она.
— Я бы не стал на это рассчитывать.
Она посмотрела в окно, как будто Делф собирался триумфально прилететь сюда на своей Крылатой Панде. — Интересно, куда он делся?
Я не мог думать ни о ком, кроме Фрэнсис и себя. Мир остановился, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить его снова вращаться.
— Топит свое огорчение в «Веселых писаках», потому что Хэмли не принял его чек.
Она посмотрела на меня, и даже при моем вечно пылающем оптимизме я едва ли мог назвать это выражением любви.
— Может быть, ты действительно сын Блэскина. И вообще, где это «Веселые писаки»?
— Рядом с Морнингтон-Кресент. Но я думаю, что он уже ушел куда-то еще — наш странствующий Панда-Поэт. Это заразно.
— Что такое?
— Ты начинаешь подражать тем, кто живет за твой счет.
— Возможно, это потому, что я женщина. В любом случае, мне пора идти.
Я был в состоянии ужаса, думая, что если она уйдет, я никогда больше ее не увижу, чувство, которое обычно я бы презирал.
— Время обедать. Почему бы тебе не поесть?
— Я не голодна. — Она выбрала пластинки Hi-Fi Bang and Olufson, тонкие, как шоколад «После восьми».
— Да, — я подошел к ней. — Для тебя. Для твоего духа, для всех мыслей, которые у тебя были с момента рождения, и для всех мыслей, которые у тебя будут, пока ты не умрешь. Сказать, что я люблю тебя, не выразить того, что я чувствую.
— Я поставлю этого Шуберта, если можно. — Она посмотрела на меня. — В каком-то смысле жаль, что мы занимались любовью. Мне не обязательно сейчас с тобой знакомиться.
Камень, брошенный со стены замка, попал мне в сердце.
— Я чувствую то же самое к тебе. Я тогда ненавидел заниматься любовью, не то чтобы мне это не нравилось, а потому, что я знал, что ты из тех, кто использует это как предлог, чтобы назвать это концом. Я думал, ты ожидала, что я займусь любовью, и поэтому мне пришлось выбирать: разочаровать тебя или проклясть себя. Тот факт, что я оказался прав, не заставляет меня чувствовать себя лучше. Я всегда могу использовать его для одного из своих рассказов.
— Может быть, я ошибаюсь, — сказала она.
Мне было наплевать, ошибалась она
