за ним.
— У нас императрица, а не государь, — ответил, ступив из каземата, Чекин.
«Отместка за кронштадтского матроса!» — подумал Мирович, вспоминая такой же ответ Третьему Петру.
— Иди, негодяй, отмыкай дверь и кажи нам государя, — сказал он, схватив его за ворот и толкнув в затылок, — другой тебя, каналью, давно бы заколол.
Он бросился с ружьём по лестнице. Дверь каземата была настежь. На её пороге стоял Власьев. Нахлынувшие солдаты толпились в сенях и на галерее. Мирович вошёл в каземат. Там было темно.
— Огня, свечу! — закричал Мирович. — Что ты, злодей, тут делал впотьмах? — кинулся он к Власьеву. — Наёмные душегубы, мерзавцы! ужо всем вам будет расчёт!
Принесли фонарь. Все вошли в затхлый мефитический каземат.
На его полу, навзничь, лежало в крови бездыханное тело принца Иоанна…
— Ах вы, злодеи, окаянные, бессовестные! — вскрикнул, отступая в ужасе, Мирович. — Боитесь ли Бога? Как смели пролить кровь столь великого, неповинного человека?
Он бросился к трупу.
— Император наш бывший, император! — кричал он, целуя руки и ноги убитого.
— Не знаем, кто он был, — ответил Власьев, — вина не наша… что сделано — токмо по указу…
— В штыки их, извергов, в клочки! — раздались крики солдат.
— Пользы не будет! Колоть не надо! — остановил их Мирович. — И теперь они правы, а мы виноваты… Я вспомнил данное слово, явился, — сказал он, глядя в мёртвое лицо узника. — Вот наш государь Иоанн Антонович. Ему быть бы на престоле, стоять во главе войска! Отбивался он ведь один, безоружный, против вооружённых… Помните и передайте в роды родов, вы его видели… Теперь мы бессчастны, и я боле вас всех… Один отвечу, за всех потерплю… Несите, — прибавил он, громко зарыдав. — Вашему величеству отдаёт долг последний верноподданный…
Тело покойного, в посконной белой рубахе и в портах из грубого мужицкого холста, прикрыли знаменем и на кровати вынесли на фрунтовое место, во двор, где уж рассвело. Все заглядывали в бледное, будто озабоченное величием рокового события лицо убитого, с русой бородой. Мирович велел барабанщику бить утренний побудок, выстроил отряд шеренгами, положил к ногам принца свою шпагу, шарф и скомандовал, в честь скончавшегося, на караул. Барабанщик бил полный поход.
— Прощайте, братцы, не поминайте лихом, — говорил Мирович, обходя ряды и обнимая солдат.
Освобождённый из-под стражи комендант подал знак. Старший капрал и несколько рядовых окружили Мировича. Бередников отдал его под арест той команде, у которой сам за минуту был под стражей.
К фронту подошёл наспевший из Шлиссельбурга командир смоленцев, Корсаков.
— Может быть, вы, полковник, не видели живого нашего государя, Иоанна Антоновича, — сказал Мирович. — Так вот он мёртвый… Но если бы… — Загремел барабан. Фронт сомкнулся. Шеренги двинулись в ворота. Корсаков повёл арестованного Мировича на полковую гауптвахту.
Тело узника, в бархатном алом гробе, было выставлено в церкви. Стечение и толки народа заставили поспешить с его погребением. Он тайно был схоронен в глухом месте, у стены, причём его могилу сровняли с землёй; здесь впоследствии устроили и доныне существующую домашнюю, тёплую для заключённых церковь, во имя апостола Филиппа. В народе пустили молву, что покойного вывезли ночью для погребения в Тихвинский монастырь.
XXXIII
СЕНТЕНЦИЯ
Екатерина в это время с большой пышностью совершала свою поездку в Остзейский край. Надежды немцев воскресли. Носился слух, что за них вёл втайне подкопы опять оживший «лукавый старец Калхас» берлинского двора. Союз с Фридрихом грозил старыми бедами. Повторяли, со слов Ломоносова, совет дельца старых времён: «дружи не с соседом, а через соседа».
Девятого июля Екатерина торжественно въехала в Ригу. Пальба из пушек, колокольный звон и крики «виват» встретили высокую гостью. Магистратские чины и рыцарство, на богато убранных конях, преклонили перед нею прятавшийся в елисаветинские годы, городовой штандарт. На триумфальных воротах красовалась надпись: «Matri patriae incomparabili»[217]. Екатерина вышла из кареты по цветам, которые бросали ей под ноги одетые в белое дочери горожан. Осмотрев войско и посетив загородный дворец Петра Первого и русскую церковь во имя Алексея Божьего человека, Екатерина одиннадцатого июля приняла обед от рыцарства. Вечером в посольском доме её ожидал бал-маскарад от мещанского общества.
С улицы долетали уже звуки музыки и гул ожидавшей государыню толпы. Проехали экипажи Бирона и Миниха. Собрались и гости русской свиты. Императрица сидела в пудрамантеле, в уборной. Парикмахер убирал ей волосы. Шаргородская ожидала с платьем; Перекусихина — с маской и с голубым, в розовых лентах, домино. У подъезда стояла запряжённая цугом, в страусовых перьях, с егерями и скороходами, парадная карета. Последняя букля была взбита, последняя булавка приколота. Екатерина уже протянула руку к маске. В это время в зеркало она увидела полуоткрытую дверь. Шаргородская держала на подносе пакет.
— Что там? — обернулась императрица.
— Фельдъегерь из Петербурга… офицер Кашкин…
Екатерина вскрыла пакет, прочла первые строки и чуть не уронила бумаги. То было подробное донесение Панина о покушении Мировича и об убийстве принца Иоанна.
— Уйдите, — сказала императрица окружавшим… Через несколько минут она позвонила. Лицо её было встревожено, покрылось пятнами.
— Позвать графа Строгонова, — сказала она камер-юнгферам, — да не явно; пусть войдёт по малой внутренней лестнице.
Строгонов явился. Дверь за ним заперли на ключ.
— Ну, Александр Сергеевич, — обратилась к нему императрица, — сослужи службу, поезжай за меня на этот бал.
— Как, за вас? Шутить изволите!.. — произнёс, отступив, удивлённый граф.
— Ничуть! Садись, вот мои уборы. Мавра Савишна, Катерина Ивановна, прилаживайте на него.
— Но, государыня, за что ж такая издёвка? В чужом месте, незнакомая публика… угадают — осудят.
— Не о себе, обо мне подумай. Отказ мой сочтут за афронт, а ехать туда не могу. Я только что получила важные бумаги из Питера. Нужно отвечать, писать немедленно резолюции. Не до удовольствий, пойми; а политика, высшие резоны требуют скрыть от всех самомалейший намёк на то, почему я уклонилась от предложенного бала. Не веришь? думаешь, дурачу? Полно-ка. Одевайся и, не мешкая, поезжай. Ты же со мной, кстати, одного роста, турнюры и голос мой не раз искусно перебуфонивал. Вот и найдись получше перед чужими, да кое перед кем и из своих: представь на этом вечере мою особу… утешь немцев…
— Только не в карете, пешком дозвольте, — ответил сдавшийся граф. — Иначе лакеи, подсаживая, как бы не признали и не разболтали.
— Как хочешь, лишь бы умненько, со смекалкой.
Спустя четверть часа граф Строгонов, в домино и в маске императрицы, окружённый депутатами города и чинами двора, через полную, гудевшую народом, улицу, прошёл в посольский дом. «На оный маскарад её величество изволила ходить пешком
