Об отъезде в Волховец ни Ингвар, ни Эльга, ни Мистина и Свенгельд, которых это касалось в той же мере, не говорили ни слова.
Я не решалась допытываться ни у кого из них, даже у Эльги.
Замужество отдалило нас друг от друга, хотя я видела ее довольно часто. Если к ней являлись гости с дарами, она всегда звала меня, прежде чем принять их, и я сидела на укладке сбоку от нее и чуть пониже. А если гости приходили к Мальфрид, то она звала нас обеих. Княгиня восседала на самой высокой укладке, а родственницы по бокам: с одной стороны мы с Эльгой, с другой – Ростислава, Милочада и их подросшие дочери.
Кроме меня, Эльга еще звала в таких случаях жен старших Ингваровых хирдманов (в том числе Славчу и Зорану), но я получала самый лучший подарок сразу следом за ней, как ее кровная родственница.
Поскольку Ингвара в городе тоже называли князем, то и княгинь в Киеве получилось две.
И я видела, что обеим это неприятно: Эльга порой искоса посматривала на Мальфрид – та была помехой на пути моей сестры к самому высокому месту, а Мальфрид на нее – как на скрытую угрозу своему положению.
Стыдно сказать, но в то время у меня имелось больше греческих платьев, чем у Эльги.
Свенгельд был куда богаче Ингвара, а они оба, муж и его отец, ко мне благоволили. Я была именно такая жена и невестка, в какой они нуждались: хорошо следила за домом, так что им было не стыдно перед бесконечными гостями за свой стол, рожала детей и никогда не лезла не в свое дело. А любовь свою они выражали в соответствии с заключенным рядом: дарили мне цветное платье, украшения и всякий раз, как кто-то привозил в Киев бусы, присылали того человека ко мне с предложением взять сколько чего захочу. Думаю, Свенгельд потому и не женился больше, что я была так хороша: отец и сын опасались, что мы с его новой женой переругаемся и все пойдет прахом, а им придется раскошеливаться на вдвое больше платьев и бус, чтобы мы не завидовали друг другу.
Но куда же мне было больше? У меня уже было три снизки, куда еще-то? Шея ведь не железная.
Однако тайнами Эльга теперь делилась со мной редко.
Мое место рядом с ней занял Ингвар.
Я видела, что они доверяют друг другу и что она осведомлена о помыслах своего мужа гораздо лучше, чем я – своего.
Я надеялась, что проклятие дремучего леса наконец отступилось и жизнь наладилась.
Только в одном оно еще сказывалось. Через полтора года у меня было уже два ребенка, а у нее – по-прежнему один…
Но тогда нам было ведь всего по восемнадцать лет (мы даже еще не сбились со счета), и будущее сулило много добра.
Да и мне было не на что жаловаться.
Правду сказать, у меня совсем не оставалось досуга ходить по гостям: на руках у меня было двое маленьких детей, множество прочих домочадцев и хозяйство сразу двух воевод, к которым что ни день таскались целые ватаги. Ингвар и Мистина это называли «заниматься пивосвинством», что означало есть свинину, пить пиво и обсуждать «Рагнара Лодброка… маленьким». Мы пекли хлеб чуть не через день, а горшки и миски, которые гости то и дело колотили на пирах, непрестанно лепил нарочно для этого купленный холоп. Свенгельд следил, чтобы его хирдманы всегда были одеты лучше всех, поэтому три челядинки шили рубахи, порты, свиты, даже кафтаны. Челядинка смотрела за моими детьми, потому что мне приходилось смотреть за домом. Я выходила со двора только в те дни, когда Держане бывало получше и она могла меня ненадолго заменить.
Однако тревоги мои возрастали.
Разговоры о походе, который то ли будет через пару лет, то ли нет, и мысли о нашем отъезде в Волховец не давали мне покоя.
– Дался тебе этот Волховец! – сказала однажды Эльга, когда я поделилась с ней. – Чего там хорошего? Такая же серая муть весь год, как у нас дома было. А здесь вон как хорошо: тепло, светло, богато!
Она раскинула руки, будто норовя обнять и кручи над Днепром, и небо, и все бесчисленные дворы и избы на вершинах и под склонами, и реку с белеющими парусами лодей.
– Я никуда не хочу уезжать! Хочу, чтобы здесь был мой дом, чтобы Святша мой рос здесь, в середине земли! Только смотри, – она строго взглянула на меня, – Мальфриде не проболтайся!
Болтать я не собиралась, но разговоры эти меня тревожили.
И вот теперь еще неведомый вупырь на улицах!
Только этого нам не хватало!
Далеко за полдень народ таскался к Ждивою на двор смотреть «заеденного вупырем». Бьярки сообщил, что Ждивоевы холопы погрузили зашитого в мешки покойника на волокушу и повезли куда-то за город. Класть ему краду на краю поля, где всем, было нельзя, и его утащили куда-то вниз по Днепру, на пустырь.
Люди ходили на тот склон к Братилюбову двору и смотрели, как поднимается дым.
Иные видели в дыму странное…
– Хорошо, что заеденного сожгли, – сказала Держана, когда я передала ей эти известия. – Да ведь тот, кто его заел, остался.
– Ты думаешь – и вправду вупырь?
– А кто ж еще?
Мне вдруг стало холодно.
Я обняла себя за плечи, потом взяла из зыбки Святанку и прижала к себе. Когда она родилась, я думала, Мистина подберет ей имя из своих датских бабок: Альмвейг или Рагнхильд. А мне так нравилось имя Святожизна! Я много слышала о последней моравской княгине – это была поистине прекрасная женщина! И когда я намекнула об этом мужу, вовсе не надеясь, что он послушает, он вдруг воодушевился и даже поцеловал меня.
– Какая хорошая мысль! Хоть мы и не кровная родня Предславу, но через князя… Поеду к нему сейчас!
Он приказал подать коня и умчался к старику просить разрешения дать своей дочери его родовое имя. У Предслава уже были и дочь, и внучка по имени Святожизна, но он даже прослезился, услышав просьбу, сказал, что я добрая женщина и он рад быть мне родней… Словом, он дал согласие, и Мистина нарек нашу дочку в честь Предславовой матери. Сразу будет видно, сказал муж, что мы родня с княжичем Святославом.
Держане в этот вечер сделалось хуже.
Хорошо, что гостей не было, и я сидела у нее до темноты. Только когда оконце совсем почернело, я поняла, что пора домой.
Бьярки уже ходил по двору, опираясь на копье. Вид у него был важный и грозный, а морщин и мешков под глазами в полутьме было не разглядеть, и я вдруг подумала, что он с этим копьем и своим единственным глазом – вылитый Один.
– Ну что, всех ли кур мы найдем завтра на месте? – спросила я важно, будто королева, желая поддержать его, столь серьезно относившегося к своей страже.
– Всех, или я буду лежать здесь мертвый! – торжественно заверил он, стукнув древком копья в землю.
Он был пьяноват: Мистина сегодня вечером расщедрился на брагу.
Наверняка Бьярки скоро сядет на дровяную колоду и примется беседовать с покойными Плишкой и Шкуродером. Я никогда их не видела, но столько раз заставала Бьярки за этими беседами и принимала от него передаваемые от них поклоны, что почти привыкла к ним, будто к знакомцам.
