– Бери, не спорь, – сказал ворчливо. – Пригодятся.Корабельщики, знаешь, какой народ? Три шкуры с вас драть будут за провоз, а доЛондона, чай, дорога долгая! Может, с нашими-то еще столкуетесь сердечно, а каксядете на аглицкую ладью, так каждый камушек в ход пойдет! Еще ладно, чтозимовать не придется в Архангельске, а то б и вовсе… – Он осекся, но, взглянувв блеснувшие глаза князя Федора, только рукой махнул: – Ах, язык-то помело,чертов болтун!
– Откуда вам сие ведомо, батюшка? – воскликнула изумленнаяМаша, а князь Федор ничего не спрашивал: и без слов было ясно, что Сивергаоткрыла Меншикову грядущее.
Значит, все обойдется, все сбудется, их ждет удача! КнязьФедор всегда верил в нее, но верить – это одно, а знать доподлинно – совсемдругое, и сейчас он чувствовал себя так, будто у него выросли крылья. Рукичесались скорее взяться за правило [97] карбаса, распустить парус, пойматьволну и ветер, вдохнуть полной грудью воздух свободы, но он сдерживал себя, незабывая: эти двое прощаются навсегда.
Маша сжала в горсти драгоценности и орошала их тихимислезами, а отец растерянно глядел на нее, и лицо его было уже вполне различимо:короткая северная ночь шла к концу, стремительно близился рассвет.
– Да полно, полно тебе! – не выдержал он наконец. – Полноменя хоронить заживо! Мне вон церковь еще построить надобно! Доколе строю – живбуду. И знай – ничто не зряшно в божьем промысле. С высот положения своего быля низринут затем, чтобы осознать: на высоты духа мне еще предстоит подъеммноготрудный, а это и почетнее, и достойнее, нежели высоты власти. Пустое все,ей-же-ей! Одна твоя слеза, Машенька, по мне, заблуднику, сейчас для меня дорожевсех богатств мира, мною потерянных. Потерянных… – повторил он с задумчивымвыражением, хлопая себя по карманам. – Вот же черт! Неужто потерял?!
Князь Федор громко закашлялся, пытаясь скрыть смех и слезы.Господи, как же любил он сейчас этого неуемного, непобедимого Алексашку, какжалел о том, что не дано им было близко узнать друг друга! И, верно, Меншиковдумал о том же, ибо, выудив из бездны своих карманов бесценный перстень сбрильянтом в добрую горошину и небрежно сунув его дочери, словноигрушку-безделицу, он стиснул руку князя Федора.
– Не думай, что я ничего не понимаю, не чувствую, чтозначило тебе – Долгорукову! – все сие испытать, пережить, содеять, – сказалАлександр Данилыч, и Федор снова глухо кашлянул, ибо у него запершило в горле.– Жаль, что чужеземщина тобою обогатится, а Россия – обеднеет. Жаль, что из-заменя, старого дурня, принужден ты на чужбину бежать. Жаль, что внук мой начужбине… Эх, ладно! Прощай, князь Федор! До гробовой доски буду за тебя, как засына, бога молить. Только ты ее береги, мою душеньку! – И почти сердитоотдернул руку: – Ну все уж! Ступайте!
Маша рванулась к нему, но он только быстро поцеловал ее влоб и снова зашарил по карманам, и, как ни тяжело было мгновение, князь Федорне смог сдержать любопытства: да неужели Меншиков жестом фокусника-скомороха извлечетиз своих тайников еще какую-нибудь тысячерублевую побрякушку?! Но, верно, сияпещера Али-Бабы наконец опустошилась: ничего не вынул Меншиков, кромебольшущего, застиранного носового платка:
– Ну уж довольно, довольно! С богом!
Теперь он чуть ли не в тычки гнал их на карбас, где так иприплясывал от облегчения Савка.
Неудержимо рвалось в небеса рассветное солнце. И уже совсемскоро сияющая завеса его слепяще-белых, молодых лучей накрыла отдалившийсявысокий берег, и черную закраину тайги, и высокого человека, оставшегося на томберегу. Он только раз махнул рукою – и остался недвижим, словно разлукапоразила его как молния.
* * *
Ветер был попутный, и Савка один стоял на руле. Князь Федорс Машею сидели на дне карбаса, стараясь не высовываться: если заприметитслучайный взор их суденышко, пусть не усомнится, что плывет на нем один лишьрулевой. Ну а ночью наступит черед князя взять в руки правило. Пока же он могнаслаждаться покоем, близостью возлюбленной, ее теплом, запахом ее волос,бездумно глядеть, как сверкают под солнцем тонкие, вьющиеся золотисто-русыепряди…
Впрочем, одна мысль точила его непрестанно, и он дажевздрогнул, когда Маша – еще звучали в ее голосе слезы – вдруг произнесла:
– Одно не пойму – что же Сиверга не пришла проститься снами?..
И тут же они переглянулись, ибо враз обоим послышалсязнакомый перезвон, а в следующее мгновение они увидели рыжую сову, тяжелосевшую на корме.
При виде ее мохнатой, ушастой головы, черных глаз Машаневольно задрожала, вспомнив, как эта страшная голова прижималась к окну вберезовской избе и как Бахтияр, словно околдованный, вылетел в ночь в погоне заСивергой… чтобы уже не вернуться.
Только теперь она осознала, сколь многим обязана загадочнойтудин, все благодеяния которой принимала как должное, не говоря ни словапризнательности, хотя сердце ее было переполнено благодарностью… может быть,она молчала потому, что всегда смутно чувствовала: все чудеса свои Сивергатворила не ради нее. Нет, не ради нее! И сейчас сомнения обратились вуверенность, ибо сова на Машу и не глянула: ее огромные, черные, неподвижныеглаза были устремлены на другого, и Маша вдруг почувствовала, как вздрогнул еемуж, как закаменели его руки.
Маша догадалась, что и он понял значение этого взгляда,выражавшего одно – любовь.
Он понял, да. Теперь ему казалось, что с первой их встречина лесной тропе Сиверга смотрела на него с этим выражением любви – невыносимой,мучительной любви! И Бахтияру взялась мстить вовсе не из-за медведя, а из-занего. И образ Марии приняла воровски лишь потому, что не смогла осилить желанияоказаться в его объятиях. И открывала ему Око Земли, может быть, совершая грехпротив своих богов, и дала Меншикову прозреть будущее, и вновь приняла образМаши – теперь уж во гробе, отведя глаза всему Березову, – все ради него! Потомучто любила его! А он любил другую…
А он любил другую, и сейчас, унимая разошедшееся сердце,крепче прижал ее к себе, словно защищая. Он знал, что должен что-то сказать,как-то отблагодарить… но не мог заставить себя двинуться с места или хотя быразомкнуть уста. Он мог только втихомолку радоваться сейчас, что Сиверга неявилась сюда в образе женщины, ибо тогда ему было бы еще тяжелее, еще страшнее.Что проку таить от себя: ему страшно Сиверги, страшно совы, страшно своейсердечной боли. И чего больше всего он сейчас желал, это проститься с неюнавеки.
Все, что могла Сиверга с него взять, она уже взяла, и большеему дать ей было нечего. Нечего!
