Вода из одного источника может одновременно быть сладкой и горькой. Беда тому, кто нальет такой воды своему ближнему, он даст ему отраву и подпоит его, чтобы увидеть его наготу и посмеяться! Не верь вину, Симон, оно так алеет, так сверкает в стакане, так легко льется. В конце концов оно ужалит, как змея, ужалит словом, ужалит ядом, таящимся на кончике языка… Симон с кувшином вина забрел в эту ночь на берег озера, он налил себе и пьет, на темной глади играют блики, иногда из-за быстро бегущих по небу туч на озеро падает лунный свет. К Симону приближается тень: я сплю, но сердце мое бодрствует, вот голос моего возлюбленного, который стучится;[140]она медленно спускается на берег, садится рядом с ним, обнимает его, они пьют вино, сладкое и горькое одновременно, Катарина самозабвенно целует его, пусть она целует меня, ведь ее любовь пьянит сильнее, чем вино, ты так красива, моя дорогая, и ты непорочна; скину одежду, мой возлюбленный так горяч, он пылает страстью;[141]шепчи мне слова любви, Симон, последней ночью на берегу этого озера, задери мне юбку, шепчи мне слово, которое ты никогда не произносишь, грязное, похабное, я отдамся тебе так, как ты этого захочешь, возьми меня сзади, как суку… подними мою юбку саблей, офицер, жеребец, у меня не хватит сил устоять перед тобой, раздвинь мне ноги, засунь его… Симон вздрагивает: что ты говоришь, Катарина? Небо покачнулось, темная гладь озера взметнулась к горам, одного только слова не хватало для его боли, которая и без того надрывала ему грудь, только этого слова, ведь и так все сказанное жалило его, как змея, вливалось в его сердце гадючьим ядом; Симон вздрагивает, гладь озера качается, он отталкивает от себя женщину: что это говорит Катарина, с кем она говорит? Это вино говорит вместо нее, в этом вине отрава; – Что ты говоришь? – спрашивает Симон, – с кем ты разговариваешь?
Поверхность вина в кувшине, поверхность озера колышется, земля под ногами колышется, точно так же колебалась улица у него под ногами, когда он там, в Шентпетере, в Любляне, совсем еще юный, встретил компанию горожан с той самой удивительно красивой женщиной; в то утро, когда он шел мимо церкви святого Петра и улицы были почти безлюдны, тогда искуситель показал ему сцену, впечатление от которой проникло в его грудь, в утробу, в его мужское естество: встретившиеся ему господа, вероятно, пьянствовали и гуляли всю ночь, с ними была женщина, заблудшая женщина со странно отсутствующим, ко всему готовым взглядом – сцена, которая юного послушника Симона Ловренца привела в полное замешательство, женщина смеялась с каким-то отсутствующим видом, сцена была болезненно привлекательной – сцена, которой соблазнял его искуситель: присоединяйся к ним, посмотри на нее, она готова на все; ты хочешь? – спросила она, один из мужчин ласкал ее грудь, в то время как она смотрела на Симона: – Хочешь? Скажи, если хочешь, – с бешено бьющимся сердцем он убежал в пансион; Иезуитик! – неслось ему вслед. – Женщины испугался! – Он закрылся в комнате и, как в бреду, предался блуду, так, что под ним предательски скрипела кровать, он не покаялся настоятелю в этом грехе; прекрасный и все равно отвратительный, гадкий и все равно бесконечно влекущий взгляд не шел у него из головы, остался в памяти навсегда, преследовал его, как строки из Великого текста: Вот однажды смотрел я в окно дома моего через решетку мою и увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, переходившего площадь близ угла ее и шедшего по дороге к дому ее, в сумерки, в вечер дня, в ночной темноте и во мраке. И вот навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее… Она спросила его, целовала его и с бесстыдным лицом говорила ему… Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой.[142]Как глупец направляется в западню.
Тот же источник, и те же губы, они произносят слова любви и слова, вызывающие омерзение, одни и те же уста благословляют Господа и изрыгают ругательство, что с тобой, Катарина, что сделал с тобой этот человек? Симон оттолкнул ее, встал и бросился прочь, оставив ее на берегу. Он подошел к дому, тихо открыл дверь и остановился в темной комнате, слушая храп Виндиша. Потом развязал суму и трясущимися руками стал искать кинжал, но не нашел его. Тусклый лунный свет пробился сквозь маленькое оконце, Симон подошел к двери, из-за которой доносился храп, похожий на грохотание едущей по мосту телеги, остановился в комнате, где на спине лежало крупное тело, в изголовье кровати была повешена сабля, пистолеты лежали на столе. Симон вытащил саблю из ножен, спящий застонал, он хотел проснуться, чувствовал, что в комнате кто-то есть, что ему надо что-то сказать, засмеяться своим хриплым смехом, отдать какой-нибудь приказ, но сон был глубок, он даже не смог замычать, как это бывает в страшном сне, даже заблеять не мог, сон был глубоким, как вечность. Симон коленом прижал его голову к подушке, ощутил, как лопнула тонкая пленка кожи, так что кровь залила ему ногу, теперь Виндиш проснулся, попытался подняться, но острие хорошо заточенной сабли уже впилось в его шею, в шею того португальского солдата, бандейранта, который точно так же всего одним движением перерезал тонкую шею маленькой Тересы, не слезая с коня, прямо в седле, а потом отшвырнул ее, как падаль, как тряпку; теперь из дыры на его горле лилась кровь, он протянул руки и вцепился Симону в сюртук, но сразу же вслед за этим его пальцы разжались, глаза остекленели, в отличие от маленькой Тересы он даже Deogratias не успел сказать.
47
Первых кельморайнских странников, которые возвращались из паломничества в дальние края, поздней осенью пятьдесят шестого года видели в Ратечах. Стояла пора, когда осень превращается в зиму, луга по утрам покрывались инеем, от домов доносился запах теплого навоза, овцы в оставшихся на лугах отарах жались друг к другу в загонах, и коровы мирно дремали в хлеву. В горах уже выпал первый снег, и люди радовались смрадному теплу хлева, которое станет греть их долгими месяцами, когда они вместе со своими животными будут зимовать под заснеженными крышами и рассказывать истории о волшебниках, так же, как и они, скрывающихся от мороза в пещерах ближайших гор, о войнах в дальних странах, прежде всего – в Пруссии и России, о темнокожих индейцах, живущих за морем, там, где никогда не бывает зимы и где крестьяне, закончив работу в поле, отдыхают в тени пальм и других удивительных деревьев, защищающих от горячего солнца, а на обед жарят себе мясо людей из соседней деревни. Утром, когда пастух выпускал из загона овец на луг возле церкви святого Фомы, чтобы они напоследок пощипали жухлой, подмерзшей травы, в дальнем конце долины показались пять или шесть фигур с посохами в руках и флягами за поясом, с ними были две лошади, на одной сидела женщина, ее голова была покрыта присобранной вуалью; вторая лошадь была нагружена узлами, посудой и увешена иконами, четками и медальонами. Вначале пастух подумал, что это торговцы из Каналской долины, а потом, когда увидел церковные памятки, сразу же понял, что это остатки тех толп, которые проходили здесь минувшей зимой и ранней весной, он даже не сразу вспомнил об этом, столько времени прошло с тех пор.
