Боль его была нестерпима. Он сжал лицо руками, в тысячный раз переживая этот трагический поступок.
— Надо закончить, Фижак… Иначе нет смысла…
В его голосе звучали слезы, и слезы стояли в его глазах.
— Знаки исчезли. Все звуки стихли. Наступила оглушительная тишина. Сколько времени это длилось? Я все смотрел на обломки зеркала, и тут Сегир заговорил со мной. Он будто проснулся и был в полном сознании: «Что со мной произошло?» Я обнял его, и так мы просидели до самого рассвета. Его кожа согрелась, кровь побежала по венам. Мой брат остался жив, но проиграл. Он был спасен, но предан. И все из-за меня, осужденного на жизнь…
— И что он вам сказал потом?
— Как будто все, что мы пережили, было забыто, говорил он только о человеке, который пытался его убить. Он описал мне эту сцену. Все случилось очень быстро. Как он выглядел? Во что был одет? Мои вопросы остались без ответа. Его воспоминания путались. Сегир повторял, что обессилен. Я во всем винил яд. «Как я избежал смерти?» Я пошутил насчет крепости его здоровья; на руке осталась лишь небольшая поверхностная рана. Любопытно, но рана его, такая огромная еще вчера, уже зарубцевалась. Я один знал причину. Но я промолчал. Я дошел до того, что стал обвинять его открытие. Яд проник недостаточно глубоко, чтобы его убить, и его состояние — лишь результат треволнений расшифровки. Сегир поверил мне. Между тем он желал хотя бы информировать прессу. Зная, что его спасло, я настаивал на молчании и, чтобы оправдаться, убедил его, что внушить почтение к его открытию — и без того непростая задача. Немыслимо подмешивать к его успеху какую-то криминальную историю. Неясность и привкус скандала могут оказаться более грозным оружием, чем неподействовавший яд. Я попросил его молчать. Впрочем, у нас не было доказательств связи между покушением и расшифровкой. Не забывайте, Фарос, мы совсем не знали про шпионов — это вы, гораздо позднее, рассказали мне о них…
— И Сегир вас послушал.
— Без колебаний. Он поверил, когда я сказал, что ночь прошла так: он стонал, а я наблюдал за ним. Эта ложь была для меня легка, ибо из того, что я вам описал, не вспоминалось ничего или почти ничего. Неясные картины, смутные ощущения, видение чего-то бесконечного и огромного. Я толком ничего не запомнил. День вставал, печальный и утешительный разом. Сегир удивлялся, видя мою мрачность:
«Можно подумать, это тебя пытались отравить. Радуйся! Твой брат победил смерть». Он смеялся и повторял, что нашел решение. «Столько волнений ради такой малости, ибо я знаю отныне, что письменность не божественна…» Забыв осторожность, я спросил, убежден ли он в этом. Он замялся, словно продолжая исследовать неведомое. Он снова начал терзать себя. Почему то, что еще вчера было ясно, теперь вновь казалось ему неопределенным? «Чем понятнее становится письменность фараонов, тем острее я чувствую, что она от меня убегает…» Я надеялся прекратить эти сомнения, возложив вину за них на его усталость. Он должен терпеливо ждать и верить. К нему все вернется. По моему мнению, сказал я, как только он будет в состоянии упорядочить свои идеи, надо будет опубликовать принцип расшифровки. Чем быстрее узнают, что письменность фараонов не содержит никакой тайны, тем быстрее Сегира оставят в покое. «Понятия и звуки, — вздохнул он. — Этот фундаментальный принцип я могу доказать. Остальное — надежда». В этот день, 15 сентября 1822 года, мне казалось, что главное достигнуто. Сегир стал дешифровщиком. Его открытие неполно? Но кто об этом знал? Его триумф урезан? Но урезанный триумф защищал его от врагов, ибо никто не познал истинного смысла письменности фараонов. И я обещал себе никогда к этому не возвращаться.
— Однако сегодня вернулись…
— Разве я не обещал вам правды?
— И за это я вновь вас благодарю. Однако вряд ли ваше желание доставить мне удовольствие — единственная причина… Чего вы ждете от меня?
— Правды, Фарос. Я хочу, чтобы узнали правду…
— Почему вы передумали после стольких лет?
— Чтобы понять, вы должны знать еще кое-что. Мой брат хотел описать принципы расшифровки. Его преследовала мысль сделать это и поскорее все забыть. Озарение, свет коего недолог? В самом деле… Но я умолял его отдохнуть. Мы были вместе, в покое, в укрытии. Нам ничто не грозило.
Я обнял его, чтобы услышать мерное дыхание его сна… Он оставался в таком состоянии пять дней и пять ночей. Я же не сомкнул глаз. Надеясь исправить последствия своего деяния, я брал бумагу, чернила, перо. Я исписал множество листов.
Звуки, слоги, слова… Я пытался воспроизвести то, что услышал. Весь пол в комнате покрывали неразборчивые записи.
А в итоге — лишь беспорядок, вычеркивания, бессвязные буквы. Мне послышалось «Гош», или «Гошт», а может, это был «Голш»? И как это написать? Я не был дешифровщиком, я не был даже писарем. Я был всего лишь братом. Таким образом, я, намереваясь его защитить и ему помочь, тем самым понемногу удалял его от источника… Путаница, путаница. Мне в голову пришла легенда о Персевале. Этот рыцарь Круглого стола уехал искать Чашу Священного Грааля, но он был молод и горяч. Однажды вечером ему почудилось, будто он видит свет, но он слишком поздно сообразил, что ему протягивали Священный Грааль. Он никогда больше не нашел своей дороги.
— И разве жизнь его была разбита? Послушайте, Фижак. Вы спасли брату жизнь…
— Да, я пытался его защитить, но предал то, ради чего он жил. Хуже того: чтобы он не разочаровался во мне, я ему солгал. Этот грех подтачивает меня, Фарос.
— Прежде чем решать, хорош или плох был ваш поступок, скажите мне, что произошло, когда Сегир почувствовал себя лучше?
— Пять дней спустя он объяснил мне расшифровку своих первых иероглифов. Птолемей, Клеопатра… Это было прозрачно. Но он произносил звуки, и это больше не были те звуки, что я слышал ночью 14 сентября 1822 года. Интонация, ритм, акцент… Как вам объяснить, если я сам не могу их произнести? Теперь он читал по-древнеегипетски, но придавал ли он ему тот же смысл, что крылся в таинственных словах, вырванных у смерти? Что еще было за пеленой — что дешифровщик угадал и чему я позволил уйти?
— Мы с вами знаем ответ. Бог.
— И вы все, от Шампольона до Наполеона, были правы…
— Не думаю, Фижак. Не думаю…
Он встрепенулся:
— Должен ли я понимать это так, что вы сомневаетесь во мне?
— Никоим образом. Я просто думаю, что вы слишком погрязли в сожалениях и они мешают вам видеть правду. Что вы сделали? Спасли брата! Кто вас упрекнет? Но разбивая зеркало, вы также закрыли дверь, которая вела в Вечность. Я думаю, вы таким образом — и лучше, чем кто бы то ни было, — доказали, что власть письменности фараонов не существовала…
— Как можно утверждать подобное после всего, что я вам рассказал?
— Я подразумеваю власть, о которой мечтал Наполеон, за которой мы, Морган, Орфей и я, шли всю жизнь. Эта власть принадлежит только Вечности, она не от мира сего… Она не может никоим образом быть полезна для человека, будь то император, шпион или простой ученый… Мне кажется, теперь вопрос статуса фараонов и их письменности выяснен. Вся жизнь фараонов вела их к Вечности, но они достигали ее, лишь покинув землю. А египетские культы? Храмы, пирамиды, Сфинкс? Эти символы обозначали не то, чем были фараоны, а то, чем они собирались стать, ибо их подлинная судьба начиналась не на земле. Им предстояло покинуть эту жизнь, преодолеть порог, идти по дороге, которую указал им дракон с семью головами и восемью крыльями или какой-то иной титан…. Они должны были повернуть ключ. Было ли их прохождение по земле необходимо для того, чтобы достигнуть Бога? Конечно.
